– Всем легче б стало, – снова пропищала Афи под кафтаном Хомиша, но Лапочка этого не услышала. Ее ножка еще ныла. Хомиш молчал, у него у самого ломило все тело. Раны на плечах, спине и лице затягивались, но иногда саднило так, будто он только что ушел с поля битвы.

Лапочка печально оглядела себя. Грязная рваная верхняя одежда потеряла форму и былую яркость, испачкалась красным соком деревьев ципорусов, напоминающим кровь. По виду уже и не разобрать, что за наряд это когда-то был: шубка ли из меха скоропрыга, короткий кафтан или душегрея.

Обе ножки были обернуты мхом и обвязаны суровой ниткой, что так удачно завалялась в бездонной сумке Овеллы. Именно заботливая великантерша в свое время переобула муфлишку, потерявшую сапожок. Лапочке это даже понравилось. Много теплее, и ступать мягче.

– Чего молчишь? – обратилась она с очевидной укоризной к Хомишу, что был погружен в себя. – Верно, не мыслишь, с чего тебе, герою, болтать с подранком. Верно? Я, как старенькая бабуша Круль, может, и морщинами вся покрылась от напастей? – спросила муфлишка негромко, чуть склонившись с загривка оборотня. Глаза ее блестели, но не искристое сияние радости подсвечивало их, а тусклый огонь печали и нездоровья.

– Ни в коем разе не как бабуша Круль. Ты премилая и не в морщинах вовсе. В грязи – да, но не в морщинах, – отвечал Хомиш. Теперь можно было говорить и не опасаться. Цвет шкурки стал бледным и у него, и у Лапочки. Поначалу они сокрушались, что теперь их обличье не такое яркое, как в прежние радостные времена, и опасались, как же встретят их в деревнях, но путь был длинный и настолько сложный, что они наконец потеряли всякий интерес к цвету своих шкурок, а спустя еще время скитаний и вовсе о том позабыли.

Яркость и красота так быстро утрачивают свой вес в морочные времена. Они вместе с наивностью и легкостью исчезают. Тают прямо на глазах. И вместо них приходят шрамы, тяжесть, взрослость и мудрость.

– Это не может быть правдой. К чему теперь любезности, Хомиш, – продолжила она уже понимающим тоном. – Я хоть и бесцветная, хоть и подранок, но не глупышец. Что ж, не чует мой нос, что за страшильная стала? Но правду говоришь, разве это важно? Нет! Я все-таки глупышец. Овеллушки с нами нет. Афи осталась без крылышек, я с больной ножкой, ты с разбитым сердцем, и все мы без нашего доброго славного прежнего Многомирья. Теперь мы все сгинем.

Хомиш продолжал молчаливо идти рядом с ведмедем.

Так бы и сокрушалась Лапочка о пережитом. Так бы и молчал Хомиш, а Афи вместо него поддакивала или урезонивала муфлишку… Но вдруг лапы ведмедя увязли в снежном насте. Зверь дернулся, чуть не скинув свою наездницу.

Лапочка вжалась в темный мех, склонилась еще ниже и попыталась говорить как можно тише:

– Хомиш, а ты уверен, что оборотень нас не сожрет? Мы все такие голодные, что я бы на его месте нас точно сожрала. Да, да, – покосилась Лапочка на морду ведмедя, но тому дела не было до досужих разговоров слишком болтливой муфлишки. Она болтала и капризничала непозволительно много даже для больной. В ушах путников раздавались ее стенания из-за голода, из-за холода, из-за жары и дороги, от боли и от того, что боль прошла.

Хомиш наконец отвлекся от своих мыслей. Он посмотрел на измученного зверя, а потом перевел взгляд на муфлишку.

– Вспомни законы муфлей, – с заметной укоризной произнес Хомиш. – Со всеми важно быть любезными. Он везет нас столько долгих дней и ночей, что мы и считать сбились, а ты все одно заладила: сожрет да сожрет, сожрет да сожрет. Шэм все слышит, и ему обидно.

– Обидно? – призадумалась на мгновенье Лапочка и присмотрелась к Шэму. – Откуда знаешь?