Настойчивость, с которой доктор Левассёр расспрашивал ее о сыне, насторожила Клеманс. Она не чувствовала со стороны врача никакого сопереживания – скорее, почти болезненную холодность. Знает ли он, что Тристан – лунатик, что мать является ему в видениях?

После ужина гувернантка вернулась к себе. Солнце уже зашло. Невыразимая печаль овладела ею при воспоминании о долгих зимах в Сент-Эрмасе, бесконечных вечерах, зловещем свисте ветра, завываниях волчьей стаи, которые иногда доносились из ночной тьмы, синеватой белизне, точно саваном укутывающей дороги и поля, и холоде – о, как ей бывало холодно! Она прогнала мрачные мысли. Жить надо настоящим – ради блага Тристана Левассёра, ведь отныне я за него отвечаю.

Завершив подготовку ко сну, она надела фланелевую ночную рубашку, накинула на плечи шаль и улеглась в кровать с «Отцом Горио», подумывая о том, что с первого жалованья ей удастся раздобыть еще несколько книг. Эта мысль приободрила ее. К девяти часам ресницы ее отяжелели, она погасила свет и быстро заснула.

Ее разбудил плач – но, быть может, это просто мяуканье заблудившейся кошки? Она зажгла ночник, отбросила одеяло, встала и подошла к окну. В саду никого не было. Она посмотрела вверх, на башенку; та тонула во мраке. Жалобные стоны раздались опять. Откуда они доносились? Не погасив свет, она вышла из комнаты и прислушалась. Рыдания стихли. Уж не почудилось ли ей? Чтобы вернуться к себе с чистой совестью, она спустилась по лестнице на этаж, где жили хозяева, потом на первый. Там тоже царила зловещая тишина, во мраке только угадывались массивные очертания мебели.

Как раз в тот миг, когда она уже готова была возвратиться к себе, рыдания возобновились с новой силой. Ее удивляло, что ни доктор Левассёр, ни мадам Августа не проснулись от столь душераздирающих стонов. Она неслышными шагами вошла в гостиную. Одна из витражных дверей была полуоткрыта. В просвет она увидела Тристана, пристально уставившегося на портрет матери. Ее первым порывом было броситься к нему, но она удержалась. Несомненно, юноша находился в трансе, и так резко вырывать его из этого состояния не стоило. Она тихонечко толкнула дверь вперед, вошла в комнату и остановилась в нескольких шагах от мальчика.

– Мсье Тристан, – прошептала она.

Его хрупкие плечи казались согбенными словно бы под грузом тяжкой печали.

– Мсье Тристан, – повторила она.

– Моя мать, – отозвался он безжизненным голосом.

Вся охваченная тревогой, она ждала, пока он договорит.

– Мама… Земля… не дает ей дышать…

Бедный малыш снова переживал похороны матери. Сердце гувернантки сжалось от сострадания.

– Возвращайтесь к себе в спальню, мсье Тристан. Не нужно напрасно мучить себя.

Он внезапно повернулся прямо к ней. Его еще детское лицо было мокрым от слез.

– На матери нет кольца… Она никогда не снимала его. Его кто-то забрал.

– Какого кольца? Кто его забрал?

Он хотел ответить, но ни звука не сорвалось с его губ, так сильно они дрожали.

– Ради всего святого, что тут происходит?

Доктор Левассёр заканчивал завязывать пояс ночного халата; его рот искривился в недовольной гримасе. Клеманс уже готова была сказать ему, что его сын одержим смертью матери и пребывает во власти опасных видений, но кольнувшее предчувствие, мимолетное и безотчетное, вдруг остановило ее.

– Мсье Тристану приснился дурной сон.

Врач обратился к сыну:

– Разве ты не видишь, что беспокоишь мадемуазель Дешан среди ночи? Немедленно иди и ложись спать.

Подросток стоял столбом. По его щекам обильно текли слезы.

– Я провожу его до спальни, – предложила гувернантка, возмущенная той жесткостью, с которой доктор Левассёр разговаривал с сыном.