– Здравствуйте, Александр Николаевич! А я, кажется, диссертацию написала.

– Почему «кажется»? – нарочно строго говорит Академик и смотрит ласково.

Да, все получалось, всё катилось само собой в этом самом счастливом для меня восемьдесят шестом году. Это был год Чернобыля и нашего бесшабашного счастья, когда так беззаботно высились лиловые пирамиды иван-чая на песчаной горе за густо-коричневой от торфа речкой Чернавкой и так вкусно и горько пахло землёй и ботвой на картофельном поле, теперь густо застроенном диковатого вида коттеджами «новых русских».

В то лето мы под предводительством Аркадия ходили на байдарках в Карелию по реке Шуе. Шуя время от времени выливалась в огромные озёра, нанизанные на неё, как бусины разных форм и размеров.

– Надо же! Как море! – удивлялись мы.

А услышавший это мальчишка с берега взволнованно кричал:

– Это не море! Это речка Шуя! Шуя!

– Правда? А мы и не знали! – отвечал Эдька.

Ему, как самому сильному, было доверено везти слабейшее звено – Нонку. Эдька при ладной, но отнюдь не шварценеггеровской фигуре был и вправду очень сильным. «Вы знаете, Наташа, у нашего Эдвина сила в руках… необыкновенная!» – с нескрываемым восхищением говорил мне Лев Яковлевич, после того как Эдька нечаянно раздавил руками стеклянный водоструйный насос.

Кстати, грубовато-привлекательными чертами лица Эдька как раз на Шварценеггера и походил, но это я только сейчас поняла, разглядывая парня в маршрутке. А тогда, в Карелии, в очередной раз проявился Эдькин характер – «стойкий, нордический».

Мы с Андреем и шедшие первыми Тамарка с Аркадием одновременно услышали непрерывный, на одной ноте крик:

– А-а-а-а!

Кричала Нонка, умудряясь каким-то непостижимым образом стоять в байдарке с веслом наперевес. Закатные лучи жутковато отражались в очках, длинные, по пояс, волосища развевались по ветру! Эдька невозмутимо грёб – лицо каменное. Так и плыли довольно долго. Оказывается, Нонка требовала пристать к берегу по каким-то тонким психологическим мотивам – к причинам физиологического свойства Эдька бы снизошёл.

После длительной разборки у костра и мучительных раздумий Аркадия (Академик назвал бы такое поведение руководителя «проявлением преступной нерешительности») Нонку пересадили к Андрею, а я поехала с Эдькой. Нонка усердно гребла, внимательно слушала Андрея, который с жаром что-то рассказывал, иногда даже бросая весло, наверное про низкотемпературную сверхпроводимость. А мы с Эдькой легко и привычно молчали.

Ветер стих. Мы плыли по неподвижной жемчужно-серой озёрной глади.

Я наслаждалась греблей:

– Как здорово, правда? И совсем не трудно!

Эдька почему-то не восхищался и мрачнел.

Я наконец догадалась:

– Ты, наверно, устал? Хочешь, я сама погребу? Мне так нравится…

Эдька послушно положил весло. Я гребла с упоением, но через какое-то время заметила, что раздвоенная сосна на берегу почему-то всё не отстаёт от нас. Потом нас обогнали удивлённо взглянувшие Андрей с Нонкой. А Эдька повернулся и с интересом меня рассматривал. Мой вклад в греблю был нулевым!

На другой день, когда мы полёживали после купания на нагретых рассеянным северным солнцем гранитных плитах, Эдька надо мной потешался:

– Смотри, Андрей, у Наташки нет трицепса! Вообще! Это же феномен! Чудо природы!

– Зато у неё есть зуб мудрости! – огрызался Андрей.

Веселья было много. Нонка познакомилась в лесу с местным дедом.

– Мы тут все химики, – рассказывал дед, шамкая беззубым ртом.

– Мы тоже химики, – с достоинством поддерживала разговор Нонка.

– Такие молодые? – удивлялся дед.

Оказалось, химиками назывались отбывающие наказание на поселении самогонщики, тунеядцы и прочие деятели такого сорта.