Я вспоминала всё это давнее, молодое, весёлое, и мне очень хотелось, чтобы сидящий напротив парень вдруг оказался нашим Эдькой. Двенадцать лет назад, когда я видела моего друга в последний раз, ему было тридцать шесть, но выглядел он примерно так же, как этот парень. А теперь… Но кто знает, может, там, в Германии, мужики хорошо сохраняются? Это ведь не Америка, откуда все наши люди, задуманные и бывшие на родине очень худыми, приезжают подёрнутые противным жирком поверх костей. Парень сидел, уткнувшись в какие-то бумаги, и на меня ни разу не посмотрел. Может, спросить его: «Молодой человек, вас не Эдвином зовут?» Глупо. И я продолжала вспоминать.

Многие, в том числе Лев Яковлевич, полагали, что мы с Эдькой созданы друг для друга и поженимся. А нам это – честно! – и в голову не приходило. Уж очень хорошо было дружить. Да и «пресный он какой-то, без изюминки», как осторожно, боясь меня обидеть, сказала Тамарка. Я не обиделась, понимая, что Тамара невольно сравнивает Эдьку со своим папой, черноусым хохотуном и остроумцем Константином Герасимовичем. Вот уж кто одна сплошная изюмина! Да и мой Андрей как-то рассказал в общежитии в перерыве между танцами про низкотемпературную сверхпроводимость так, что все рты по-раскрывали. Соловьём пел… Нет, Эдька не был пресным, он был нормой, воплощённым здравым смыслом и только ко мне относился как-то уж чересчур восторженно. Я была для него идеалом русской женщины, той, что «в горящую избу и коня на скаку» и одновременно с непостижимо возвышенной славянской душой. Я и вправду была тогда… бесстрашная, что ли… Могла сказать в лицо «Какая низость!» какому-нибудь Игорю Валерьевичу, осмелившемуся при мне учить своего дипломника подставлять не получившиеся в эксперименте точки на график («Они же всё равно должны там быть!»). А как-то в автобусе отхлестала по физиономии пьяного, ругавшегося матом. Пьяный всю дорогу до Москвы под хохот пассажиров кланялся, прижимая руку к сердцу, и говорил: «Простите, барышня!» Наверное, именно поэтому я и была «любимой аспиранткой Профессора и Академика», как звали меня все в институте. Не за научные же успехи они меня любили, тем более что успехи-то вовсе и не мои, а Льва Яковлевича.

Да, защитилась я быстро и успешно, как, впрочем, и Эдька, да и все остальные ученики нашего замечательного шефа. Мы с Эдькой одновременно были отпущены в «творческий отпуск» писать диссертации. Эдьке, правда, писательство давалось с трудом, и он каждый день бегал в институт подсунуть Профессору на проверку вымученные страницы своего литобзора. А я, быстренько, за месяц, всё накатав (компьютеров в восемьдесят шестом году у нас ещё не было!), с удивлением читала взятых в библиотеке «Братьев Карамазовых». До этого, познакомившись в школе с «Преступлением и наказанием», я не только считала невозможным читать Достоевского, но даже боялась держать его книги дома. К сожалению, на десятой книге «Карамазовых» Профессор «отозвал» меня из отпуска.

– Эдвин, скажите Наталье, пусть выходит на работу, – сказал он сурово. – Я знаю, она давно всё написала, – и добавил зловеще: – Она не пишет. Я знаю, что она делает там, в общежитии…

– А что? – испугался Эдька.

– Спит она там, вот что!

Это была сущая правда. Я отсыпалась, кажется, за всю жизнь, с умилением вспоминая слова однокурсницы «Сон – это святое!». Однако в аспирантском общежитии с нашим студенческим девизом никто не считался. Ночи напролёт болтали, хохотали, пели, читали стихи и разучивали акробатический рок-н-ролл прямо в холле нашего «взбесившегося» седьмого этажа. После бурно проведённой ночи я дрыхла часов до двух и выползала на апрельское солнышко, когда сотрудники институтов шли домой обедать.