А летом вновь отправляют нас в солдатчину на «офицерскую практику». Уж больно не хочется. Снова бываю в 131 комнате общежития, куда переехала 111-я. Снова грохот стаканов, блестящие взгляды, блядские порывы со стороны хозяек. Всё это надоело! Веришь? Девчонки на последнем курсе стали отвратительно наглы. Никому не верю! Вспоминаю нашу героическую Простуду. Больше таких похождений, как у нас были, не предвидится. Как дела у тебя? Как учеба? Как на лиричном фронте? Пиши, друг, чаще и чистосердечней! На прощанье горестно склоняю выю, окропив стопы твои слезьми разлуки. В немом отчаянии бросаюсь на твою шею! Пиши, друже! Вектор».

Повздыхав, сел я за ответную цыдулку, радуясь мысли, что не оборвались корешки, повязавшие меня с Уралом.

Мушкет и Дикарка бок о бок стояли у двери и смотрели на меня: «Хозяин! Выпусти нас на волю, в пампасы!»

Выпустил и застрял у мольберта, чтобы смахнуть пыль и сунуть в керосин засохшие кисти. Месяц прошёл, как не подходил к холсту. Дрискин, мой сосед из «новых русских», купив две картины, отказался от этой. Показалась слишком простенькой: облачное осеннее небо, вдали обрыв с голыми деревами и чайки над сине-зеленым прибоем, взлохмаченным пеной. Да, слишком просто и… пусто. За что платить баксы? Послал Прохора Прохорыча куда подальше, но и за кисти не брался. Отбил охоту, паразит! Тяжек хлеб живописца, особенно во времена перемен, ломки и крушения прежних идеалов. Теперь каждый требует подать ему своё, собственное. Без апробации обкома-парткома. Но «каждый» редок. Что ни говори, как ни ругай нынешних нуворишей, а появление по соседству с тобой такого Дрискина иногда оборачивается благом: нет-нет, да и перепадёт от дельца на кусок хлеба с маслом.

Колька Орёл, если дожил до нынешних времен, наверно, забросил былую подёнщину и переключился на более доходный бизнес. Да, учитесь не только учиться, но и зарабатывать на хлеб… Мы с Мудраком зарабатывали. Если подворачивалось вдруг что-то стоящее, никогда не отказывались от халтурки. Однажды, помнится, нас занесло в Слободзею.

Работа – классический набор из репертуара Орла: портреты членов Политбюро, задник для сцены совхозного клуба, плакаты с цифрами достижений в построении социализма. Много чего. Кормили нас не на убой, но голодными из столовки не уходили, вечером – ведро, а может, и два, вина из местных погребов. При расчете поторговались, но уступили и щедро отслюнявили кредиток. При расставании налились кислятиной до горла и по-купечески рванули в Кишинёв на такси. Петька веселился и декламировал Нэша и Уолта Уитмена, Маяковского и ещё кого-то из нынешних. Потом вспомнил Одессу и предложил прокатиться к «маме», чтобы повидаться с некой Лорой и что-то прояснить в запутанных отношениях с этой девицей.

– Пе непринс де весте! – засомневался я. Мол, неожиданно.

– «Медлить в деяньях, ждать подаянья, хныкать по-бабьи в робости рабьей – значит вовеки не сбросить оков!» – ответил цитатой Петька.

– В деяньях, по-моему, мы не медлили, – возразил я, – но если ты из-за какой-то сопли решил сорваться с якоря, то, стало быть, вовек не сбросишь оков.

Петька замахал руками.

– Мы заработали «тридцать тысяч долларов»? Да. Значит, можем чуток расслабиться. Почему бы нам, Мишка, не раскошелиться? Всё во власти весеннего бриза, и летит… вишь, ведь! – напряженно и дальне голубая «Испано-Суиза». Блеск! И потом, дело не в Лорке, хотя и в ней тоже, но дело не столько в ней, сколько в книжке, которую мне надо вырвать из её ручек, дело в «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке». Я просто не могу оставить ей такую редкость.