Я спросил его как-то, почему он сразу не поступил в университет, имея за плечами десятилетку. Оказывается, книгочею хотелось постичь весь процесс создания художественного полотна. Изнутри, так сказать, с самых основ; помесить краски, подышать запахами красок и скипидара, научиться грунтовать холсты, etc. Диплом ему был нужен для самоутверждения, чтобы сказать, если спросят, что я, мол, не просто так, я, мол, будущее свое начал строить с нулевого цикла – с грязи подвала.

Другой Гришка, Копий, увлекался технологией, ибо мечтал стать реставратором, а может, и богомазом, о чем, правда, не распространялся, но порой это проскальзывало в разговорах. К нам он перебрался вместе с Ковригой, чтобы хранить под кроватью не Винкельмана или Алпатова, а Виппера и Винера. «Кэрць» подобного рода были его пунктиком.

Пунктик имелся и у Петьки Мудрака. Поэзия! Но я, кажется, уже говорил об этом. Что до прочего… Талант рисовальщика – сказывалась одесская школа! – делал его лидером обеих групп четвертого курса, да и на пятом, пожалуй, не было ему равных. Характером он в чем-то повторял своего друга Мисюру, хотя внешне – ничего общего. Колчак, к примеру, низенький и толстенький, как сдобный пончик, ходил, переваливаясь уточкой, делая шажки носками внутрь и как бы загребая под себя каждую пройденную пядь. Этим он напоминал медвежонка, его же напоминал волосатостью и неторопливостью движений, но при этом был очень даже себе на уме, жесток в суждениях, а порой и безапелляционен. Рано проклюнувшаяся лысина не мешала ему быть сердцеедом. Мудрак был сухим как щепка, при ходьбе прихрамывал. Сказывалось военное детство. Снаряд, что ли, разорвался поблизости – досталось ноге. Не знаю, за что его выперли из одесского училища. Не спрашивал. А Колчак вроде согрешил с дочкой директора. Теперь грешил здесь, с молдаванками. Впрочем, выбор имелся богатый. Субботние танцульки при «шкоале» привлекали и русских девчат, и украинок, румынок, полек и… Последней пассией Колчака была турчанка.

В общении с Петьками я находил утешение, но главной отрадой были письма, поэтому эпистолу Сегментыча я прочитал несколько раз.

«Мишка, дорогой! Здравствуй! Свидетельствую тебе о своем почтении к личности твоей светлой и героической. Давненько уже собираюсь тебе написать, но, во-первых, только недавно получил твой адрес от Лимита, а во-вторых, всё было некогда. Как говорится, из-за этой учебы всю пьянку запустил. Тебе лично сообщаю, что у меня, скорее, всё наоборот. На шее висят три проекта, а ноги тянут, тянут в кабак после каждой степухи. Живу у брата сейчас – оба непьющие, так что лишь бутылки спасают от полного финансового кризиса. Короче говоря, живу по принципу – последний год в городе, без ответственности и врагов. На работе хватит и того и другого. Уже выбрал тему для диплома, несмотря на то, что не сдал ещё курсовые проекты. Сейчас придётся объявлять 24-часовой рабочий день и жать на все железки… Особо крупных новостей нет. С Н.П. идет дерзкая переписка. У меня условие: «Никаких условий!» Отсюда с её стороны упреки, с моей – насмешки и дерзость. Не умею вякать о любвях, петь дифирамбы, строить планы на будущее, посылать воздыхательные телеграммы, ставить и выполнять условия жизни в разлуке. В общем, совсем как у деда Крылова: дело не пойдет на лад, коль Лебедь раком тянет Щуку. Так кажется? Ну и бог с ним! Жизнь разберет, кто прав, кто виноват.

Л. Кочуров, наш дорогой член Простуды, написал своей любови в Молотов самоотвод, дабы не продолжать перепись, длившуюся 5 лет. Я считаю, что он прав. Ведь она, зассака, раз 5 проезжала через наш град святой и ни разу не зашла. Вот ведь как, язьви её в душу! Да, сегодня вечером идем к АннеВанне на Нагорную. У нашей с тобой бывшей хозяйки (и Анатолия тож) день рождения. Купили ей на платье. В шкафу стоит «литра», готовая к бою, глаза поневоле останавливаются на резной дверке этого шкафа, в нутрях приятное щемление, мысли с трудом отвлекаю от этого угла. Скоро ли вечер!!?