Кому повем мою печаль? Пытался Мудраку. Потом Колчаку. Этот Петька не понимал моих загибонов и декламировал: «А раз природа потеряла силу – прощай, наука! Надо рыть могилу». И ругал:

– Ты человек или мухомор?! Можно подумать, что ты, Мишка, страдаешь аплазией мозгов!

Я сходил в библиотеку и, не поленившись заглянуть в словарь, выяснил, что аплазия – это врождённое отсутствие какой-либо части тела вследствие нарушения процесса закладки и развития тканей органа. Это развеселило, но не утешило, и если я воспрял духом, то лишь благодаря письму, полученному с Урала от Витьки Коробейникова или – как было заведено в нашей студенческой республике на Нагорной, в так называемом «Государстве Простуда» – Вектора Сегментыча Куробойникова. Он учился в Сельхозинституте на механизатора, был компанейским парнем и баянистом. Прозвище своё Вектор получил от своего земляка, давшего начало и Простуде, «Пролетарскому студенчеству», ибо квартировало нас у Анны Ивановны Пошляковой много всяких и разных. Земляк этот, Лимит Курыч Кочуров (Леонид Гурьевич) был студентом Горного института. Имелись в наличии два студента пединститута и два старшекурсника нашего училища. Общество «простудников» разбавляло присутствие трёх сыновей хозяйки: Женьки, Вальки и Мишки. Жили мы дружно, поэтому письмецо от Вектора утешило меня, но не только оно. Здешняя «Простуда» тоже была, по-своему, разнообразна и великолепна, и я находил утешение в обществе новых товарищей.

…Колька Орёл был предельно ясен, как гвоздь, хотя бы своим прямолинейным апломбом. В нем всё давно устоялось, а лишнее отсеялось. Коммерсант, умевший по косточкам воссоздать мишек Шишкина, портрет любого вождя, изладить любой плакат, любой призыв и лозунг, он, весело улыбаясь, без стеснения говорил, что давно захомутал Нежин и его окрестности, поставляя изопродукцию на любой вкус и любого качества. Он говорил, что качество тоже стоит денег и зависит от возможностей покупателей. Учился Колька через пень-колоду, перебивался с тройки на тройку и не переживал. Во всём, что не касалось деловых контактов, он был тёмен, как сапог. Деньги и жратва – основа и смысл существования – почитались им превыше всего, а училищный диплом требовался только для неуязвимости в переговорах с чиновниками и колхозными председателями.

Орёл тоже перебрался к Гросулу, чтобы держаться подальше от полуголодного общежития, где его чемодан, набитый всевозможной вкуснятиной, изредка подвергался разграблению, хотя всегда был заперт на висячий замок. Выдвигая из-под кровати свою кормушку, Орёл делался нем, неприступен и невозмутим. Глядя перед собой невидящим взглядом, он методично жевал, жевал, жевал. Процесс насыщения заканчивался глотком – не больше и не меньше! – доброго марочного коньяка. В долг Колька никогда не давал. «Из принципа, – объяснял он какому-нибудь незадачливому просителю. – Одному дашь – другие повадятся клянчить. Учитесь не только учиться, но и зарабатывать на хлеб».

Что ж, в этом его позиция была безупречна и даже не вызывала раздражения, хотя порой я его ненавидел, утешаясь при этом словами поэта: «Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп».

Рядом с таким человеком жил Коврига.

Гришка не хватал звезд с неба, знал это, но его целеустремленность не уступала хватке Орла. Он жил только на стипендию, ходил во всем солдатском, вставал спозаранку и уходил, чтобы рисовать везде, делать наброски при любой возможности и до занятий, и после них. Гришка торчал на всевозможных соревнованиях, протоптал тропу в анатомичку мединститута, даже нас с Петькой уговорил как-то на её посещение, но препараты оказались такими тухлыми, что мы сбежали из «театра» и больше не откликались на приглашения, хотя подвижник и соблазнял нас «свежими трупами». И это при том, что Коврига готовил себя к стезе искусствоведа, а не художника. Угол у Гросула понадобился ему для хранения многочисленных монографий и просто «кэрць» любимых авторов, книги которых он ухитрялся на что-то покупать.