– Ну что, Алёшка, когда женишься уже, а? – толкает меня в плечо Митька. – Ты, смотри, все разом обзавелись семьями, а ты – в холостяках.

Он был на год младше меня, уже с двумя детьми – сыном и дочкой.

– Подожди, дай жену выбрать, – отвечаю я, смеясь. – А то с твоей удачей – разведусь через год.

Смеялись все. Бывало, я злился. Не любил, когда лезут в душу. Но в этом был дух нашей команды – озорной, тёплый, живой.

Капитан стоял у края палубы, наблюдая за всем с лёгкой улыбкой.

– У каждого своё время, Алеша, – сказал он тогда. – Любовь – не лотерея. Это якорь. Когда найдёшь свою гавань – поймёшь.

Он посмотрел на меня и добавил:

– Жениться не спеши, но и не упускай тех, кто может стать твоей судьбой.

Это прозвучало тогда почти философски, а сейчас, сквозь боль и слабость, – как завещание.

Когда рассвело, я проснулся весь в поту. Сердце билось медленно, но ровно. Казалось, я провалился куда-то и оттуда вернулся. Снаружи уже был день. Через щель в стене сарая пробивался мягкий свет. Пахло землёй, дымом, и рисом, который варили где-то неподалёку.

Я приподнялся на локтях. Всё болело, но уже не жгло. Голова прояснилась. В груди что-то защемило – не от боли, от тоски.

– Братцы… надеюсь, вы живы, – прошептал я. – Мы ещё поднимем чарку… И выберемся отсюда вместе.

Я закрыл глаза и задержал дыхание. Впервые за долгое время я почувствовал не страх, а решимость. Если я выжил – значит, не зря. Если я помню лица своих друзей – значит, не всё потеряно.

И, как сказал отец когда-то:

"Пока в тебе есть дыхание – ты не сломлен. А если сердце знает, куда идти, то даже из самой тьмы найдёшь дорогу домой."

Прошло, может, час, а может, два, когда в тёмный сарай, залитый запахом сена, пыли и крови, вошёл он – тот самый господин. Теперь я знал его имя. Хатамото Кентаро. Его фигура заполнила проём двери, а за ним следом вошли двое – не женщины, как я ожидал, а мужчины, его слуги. Один плотный, с гладко выбритым затылком, другой пониже, с узкими глазами и постоянной полуулыбкой, от которой по спине ползла дрожь.

Кентаро что-то бормотал себе под нос, глядя на меня, будто оценивал скотину на базаре. Его смех, глухой, словно срывающийся с глубин горла, прозвучал особенно жутко в тишине. Он говорил быстро, жестикулируя, и вдруг резко ткнул пальцем в мою сторону. Слуги моментально ринулись ко мне.

– Да что вы творите, твари! – прохрипел я, пытаясь отбиться, но сил было меньше, чем у старого кота.

Меня схватили за плечи и начали стаскивать рубаху. Моя старая, морская, вся изорванная и пропитанная кровью ткань, прикипела к ранам на спине. Когда они начали драть её с меня, я закричал. Господи, как же я закричал. Казалось, будто с меня живьём сдирали кожу. В глазах темнело, а в груди клокотала бессильная ярость.

– За что… вы… – выдавил я сквозь зубы, сжав кулаки, – вам… это… надо?!

Один из слуг, усмехнувшись, схватил меня за плечо и повернул спиной к господину. Тот подошёл ближе, оглядел мои шрамы, прищурился, как художник, оценивающий мазок кисти, и хмыкнул. Протянул одно слово, короткое, резкое, – и тотчас слуги потащили меня наружу.

– Пусти, скотина! – я захрипел, сопротивляясь, – я подданный Российской Империи, мать вашу!

Меня не слушали. Меня не понимали. Меня тащили как животное.

Улица ослепила солнцем. Жар обрушился на моё тело, как плеть, а земля под ногами вдруг показалась очень далёкой. Я не стоял – я висел между ними, как старый мешок. Меня бросили на землю лицом вниз, не заботясь, жив я или уже сдох. Мокрое сено прилипло к коже.

Плеск воды ударил, как пощёчина. Кто-то вылил мне на спину ведро холодной воды – прямо на раны. Я завопил так, будто по мне прошлись ножом. Служанка – теперь уже женщина, высокая и молчаливая, стояла с пустым ведром в руках. Лицо её не выражало ни жалости, ни злобы. Просто равнодушие.