Позже я узнаю – это замок клана Канэгава . А деревня звалась Симадзу-мура . Тогда эти имена мне ни о чём не говорили. Но скоро я пойму: они значат для меня больше, чем я мог представить.

Меня дотащили до одного из домов – на вид простого, но по их меркам, видно, принадлежавшего местному вельможе. Как я позже узнал, его звали дзёдай Кентаро , и он был вассалом самого даймё Канэгава. Двое самураев без лишних церемоний отвязали меня от коня и, взяв за руки, потащили через двор, а затем просто швырнули в старый сарай, где в углу лежала куча сена и пахло гнилью.

Тело моё пульсировало от боли. В груди будто застрял раскалённый камень, а по спине – адская боль от царапин, синяков и порезов. Я был как тряпичная кукла, из которой выжали всё человеческое.

Я лежал, пытаясь отдышаться, когда в дверях появился Кентаро. Он что-то крикнул на своём языке своим воинам и посмотрел на меня с холодным презрением, как на животное. На мгновение я подумал – всё, меня ждал лишь конец. Но потом одумался: не стали бы они тащить меня столько часов только ради казни. Это было бы слишком расточительно. А люди, одержимые порядком и ритуалом, такими вещами не разбрасываются.

Он ушёл, и я остался в полумраке. В сарае стало тихо, только звуки снаружи доносились – лай собак, смех детей, скрип телеги, да звонкая песня сверчков.

Прошло немного времени, как вернулся один из самураев. Он молча зашёл в сарай и протянул мне миску с водой и простую деревянную тарелку с варёным рисом. Я смотрел на него вначале с недоверием, потом – с почти животным голодом. Вода – на глоток, не больше. И этот глоток был хуже пытки – он лишь распалил жажду, не утолив её.

Но даже этот жест, как бы мал и жесток он ни был, говорил об одном: меня не убьют. Пока что.

Я пил, дрожа. Ел рис, как в последний раз. И всё это время в голове звенели воспоминания – о доме, о детстве, о брате, о словах отца: «Не позволяй себе падать духом, сын. Прорвись сквозь что бы то ни было. Мы тебя будем ждать…»

И я, захлебнувшись последним зерном риса, поднял глаза к брусу крыши и прошептал:

– Я вернусь, батя… как бы чёрт не крутил дорогу – я вернусь.

Ночь в сарае стала настоящим испытанием – может быть, одним из самых страшных за всю мою жизнь.

Когда сгустилась тьма, холод стал буквально разрывать меня изнутри. Влага с одежды никуда не ушла – напротив, она словно впитала в себя всю ледяную сырость ночи. Тело бросало то в жар, то в озноб. Лихорадка накрыла меня, как туман над морем: сначала я просто дрожал, потом начал терять ощущение реальности.

Сено подо мной кололо, воняло прелостью, и при каждом движении боль пронзала меня – от шеи до пят. Голова кружилась, дыхание сбивалось, а в груди будто кто-то сжал горячую кочергу.

Я пытался сдерживаться, терпеть, но крики вырывались сами собой. Сначала глухо – хрипло, а потом всё громче и громче, пока я не надорвал голос. Я кричал от боли, от страха, от бессилия. Кричал до тех пор, пока снаружи не стихли все звуки – как будто вся деревня слушала мою муку. А я – будто бы ждал, что кто-то услышит. Кто-то, кто поможет. Хоть кто-то…

Но никто не пришёл.

Потом начался бред. Я говорил сам с собой, видел странные видения, лица – родные, знакомые, мёртвые и живые. Я звал мать, звал брата, звал капитана. И кричал, как в детстве, когда терялся в лесу: «Я здесь!»

В какой-то миг всё стихло. Я не почувствовал, как уснул. Погрузился в сон, будто в омут.

Мне приснился родной порт. Наш корабль стоял у причала в Южно-Сахалинске. Утро. Ещё только-только заря, а мы уже на ногах. Я сижу на палубе, грею руки о кружку с чаем. Капли тумана скатываются по поручням. По трапу поднимаются мои товарищи – веселые, шумные, будто никто и не знал беды.