В трубке послышались короткие гудки, а Любовь Валентиновна судорожно сглотнула слюну, но в горле продолжало быть все так же сухо.

Встала с кресла, поправила строгую длинную юбку– карандаш и вышла из кабинета. Когда закрывала на ключ, несколько раз не попала в замочную скважину. На ходу набрала чей– то номер.

– Ты у себя? Я сейчас зайду.

Быстро цокая тонкими каблуками по паркету, начищенному до блеска, вошла в кабинет с надписью «Психолог» и прикрыла за собой дверь.

– Лиля Федоровна, что у нас слышно с Кучиной? Вы с ней говорили?

Молодая, опрятная женщина с длинными волосами, собранными в хвост на затылке, посмотрела на заведующую и опустила взгляд.

– Говорила…

– И?

– И ничего. К сестре хочет. На удивление много всего помнит. От приемной семьи отказывается. Она вообще сама не своя после того, как они ее на выходные забирали. Я, может быть, еще б уговорила… если бы сестра не объявилась. Мне кажется… кажется, там не все чисто. Три года назад они уже удочеряли девочку. Я смотрела архивы и… она, оказывается, умерла. Совершенно здоровая девочка, понимаете?

– Не уговоришь, я тебя уволю и сделаю так, что без лицензии останешься. Иванова… тебе вряд ли простят. – зашипела Холодняк. В эту секунду она могла и сама ударить эту молодую сучку, которая умничает не в то время и не в том месте.

– Любовь Валентиновна!

Лиля вскочила со своего стула, а заведующая ударила кулаком по столу.

– Я тебя прикрыла? Косяки твои спрятала, и пацана тихо похоронили, а записку, в которой было написано, что именно ты виновата в том, что он свел счеты с жизнью, я тогда порвала. Не то сидела бы сейчас за решеткой и срок мотала. Помнишь?

– Помню.

– Вот и хорошо, что помнишь. А теперь зови Кучину и убеждай, как хочешь. Где ты говоришь ваша прошлая беседа записана?

Подала заведующей флэшку.

– Что она там говорила?

– Что… этот Ульрих ее трогал. Ну вы понимаете… Нехорошо трогал. И ей страшно.

– Ясно. Чтоб больше ее не записывала. И убеди, что все хорошо. Что Ульрих добрый и милый.

– Любовь Валентиновна… но он педофил, вы понимаете?… Как же так? Неужели мы…

– Молчать! Не придумывай то, чего не видела. Они что угодно скажут, если не по их что– то. Лгуны те еще. Пусть ноги им моет и воду пьет. Рвань эту удочерить хотят. Мать алкоголичка, сестра убогая мать– одиночка. Пусть едет в Мюнхен. Спасибо нам потом скажет.

– Или… как та девочка…

– Заткнись. Или собирай свои манатки и вали отсюда. И заодно не забудь позвонить своему адвокату. Фото прощальной записки Иванова у меня сохранилось.

– Я поняла… Сегодня поговорю с Кучиной.

Вышла из кабинета психолога и набрала еще чей– то номер.

– Наина Альбертовна, да. Добрый день. Это Люба. Все хорошо. Отпраздновали прекрасно, жаль, ты не была. Понимаю… Мне помощь твоя нужна. У тебя там заявление есть от девки одной. Я тебе смской сброшу имя и фамилию. Что угодно делай, но не давай разрешение на опеку. Придирайся, к чему сможешь. Спасибо. Твоя должница.

***

Я вышла из автобуса, нервно сжала руки в кулаки. Сердце билось гулко и тревожно. Ощущение, что я стала на карниз высотного здания и собираюсь пройтись на носочках над самой пропастью, не покидало с той самой секунды, как решилась поговорить с этим человеком.

В голове еще стоял срывающийся голос ректора.

«Еще один пропуск, и я вас уволю, Михайлина Владимировна! И вот эти…эти причины, которые вы придумали. Никто не видел. Я даже не представляю, как вам пришло это в голову.

– Значит, вы его даже не накажете?

– Каким образом? Где доказательства?

– Слов преподавателя недостаточно?

– Нет. Когда это сын самого генерала Галая, недостаточно!