– За… ч-что… расплачиваться?.. – Белая как стена Мариша торопливо перебирала пуговички кофты, не попадая в петли.

– А, поди, сама не знаешь?.. – Дядька ухмыльнулся и неожиданно крепко обхватил Марину, алчно ловя её губы. – Чай… нне дар-ром… у мменя… околачиваешься… с огрызком-то своим… – Он резко швырнул женщину на койку и жарким холодцом навалился на неё. Женщина охнула. Койка надсадно заскрипела. Огромной пятернёй мужик стиснул хрупкие ладони, другой стал отчаянно раздирать плотную юбку.

– Вы что? – глухо завопила под стариком Марина, – в-вы что-о!

Она билась под липкой тушей, выплёвывая горькие пучки волос, которые дремуче клубились из деда и лезли в рот, застилали глаза. Младенец, проснувшись, взвизгнул, залился плачем. Постанывая, дед неистово кусал гнилыми обломками молодое тело, слюнявил налитые груди, ухватывал молочные соски толстыми губами: «Ох-х… пог-годи-и… Н-не верти-ись…»

Задыхаясь, Марина впилась зубами в старикову поросль. Тот взъярился:

– Так-то… ты… ммм… благодаришь-шь… та-ак?..

– Отпу-ус-сти-и! Жжи-ивотное…

– Н-не хочешь-шь сам-ма… твою мать… – злобно шипел Сидор, – погод-ди… я… с тоб-бой… щ-щас…

Собрав последнюю силу, Марина изловчилась и отчаянно лягнула насильника в пах. Тот взвился, осел на пол, замотал всклокоченной головой: «а-а… с-сука, да я ж тебя щас… ммм… в порошок…» Искусанная и растрёпанная Марина схватила орущего ребёнка. Откинула щеколду и, не помня себя, натыкаясь в темноте на тазы и вёдра, с грохотом выскочила на крыльцо.

– Чего такое?! – с ворохом сдёрнутого с верёвки тряпья на крыльце стояла тётка. Увидев племянницу, влетела в избу, заголосила: «Н-ну стар-рый ты кобелина, а!?»

Послышались крики, глухие удары. Потом всё стихло.

Прижимая к себе плачущего сына, Марина вышла за ворота. Ночь. На улице – ни души. Лишь звёзды перемигиваются на чёрном небе, да белёсый туман маячит с пруда. Покачивая ребёнка, женщина опустилась на лавочку. Её трясло. Огнём горело истерзанное тело. «Господи! Да что же это?.. Бежать!.. Бежать, куда глаза глядят…» Хлопнула калиткой взбудораженная тётка. Источая бражный дух, упала перед Маришей на колени. Взялась нервно оглаживать племянницу.

– Гос-споди, да как же теперь людям в глаза-то смотреть, ежлиф узнают?.. – слёзно запричитала бабка. – Прости… Маринка, Христом-Богом молю… перед памятью сестры моей дорогой – матери твоей… – приговаривала она синими губами. – Ты уж не сказывай никому, Христом-Богом… Ох, как неладно-то всё… – На полуслове прикусила язык, резво откинула одеялко: малец безмятежно спал. – Ну вот и славно. – Старуха ухватилась за скамейку, тяжело встала. – Пойдём-айда в избу… ишь, сквозняк разгулялся! Груди у тебя ещё сырые… Неровён час, застудишь…

Марина всхлипнула.

– Пальцем не тронет больше. Побожился. – Тётка взяла у племянницы ребёнка, поднялась на крыльцо. Она приложила ухо к двери, прислушалась… – Айда! Дрыхнет, должно. А ежлиф снова озоровать начнёт… – зловеще прошептала она, – в околоток сдадим, чикаться не будем!

Малец завозился. Агафья потютюшкала: «ба-аю-бай!», участливо спросила:

– Ну вот, скажи… куда пойдёшь… да ещё с дитём? Кто у тебя тут есть? Колька, язви его, куролесит де-то… с халдой моей… счастье ищут. Выходит… окромя меня… ты и не нужна никому. Да и время счас… сама знаешь… цены бесятся, за чё ни возьмись. Пропадёшь.

Хрипнул заводской гудок. Народ потянулся из проходной.

«Жить не хочу…» – пробормотала Марина. Тётка легонько отшатнулась: «Не дури. Вот для него, для него жить надо! Ты себе уж не хозяйка. Айда-давай в избу, люд со смены идёт, полезут с расспросами».