Под уральским небом Тамара Москалёва

– Мам, ты чего шьёшь? – из-за плеча спросил Владимир.

– Бурки простегала… дошиваю, – не отрываясь от машинки, ответила Лизавета. Сын вышел из материной каморки, раздражённо скривился:

– Фуфайка, фартук, – загнул пальцы, – душегрейка, бурки… Ну чего ты опять взялась барахло шить, а? Мам? У тебя что, одеть-обуть нечего?..

Владимир подошёл к большому шкафу, резко открыл.

– А для кого я всё это покупаю, ты не скажешь?.. Эти костюмы, жилеты, шарфики… – Он посмотрел на мать. – Для кого с гастролей каждый раз привожу?.. Уже шифоньер ломится от твоих вещей.

Сын нервно заходил по комнате. Перебивая треск машинки, заговорил опять:

– Бу-урки она шьёт!.. – Он вытащил из коробки изящные сапоги на каблуке, потряс, – а это что по-твоему?

Лизавета искоса глянула.

– Ну оденься ты хоть раз по-человечески! – распалялся Владимир. – Мне же от людей стыдно! У артиста такая зачуханная мать. Посмотри на кого ты похожа. Зимой и летом, одним цветом: фуфайка, юбка до пят, бурки с галошами, драная шаль. – Владимир забросил сапоги в шкаф, процедил: – Хм… седины-то нормальной… благородной… и той нет. Не поймёшь, какого ты цвета. Ни причёски не сделаешь, ни волосы не покрасишь. Вечно ходишь как эта… – он запнулся.

Лизавета удивлённо повернулась.

– Хорошо, сынок, мать полощешь…

– Чего «полощешь»? Не правда, что ли? Вон у Розалии Никандровны… всё при ней: и вид и стать. – Владимир поднял указательный палец. – Же-енщина! Дама! А ты… – сын брезгливо посмотрел на мать, отвернулся. Та, раскрасневшись, согласно кивала, молчком перебирая ногами широкую педаль. «Правильно… так меня…»

Сын понизил голос:

– Я же не могу из-за тебя приличную девушку привести. Как ты этого не понимаешь, а?

Высказав наболевшее, Владимир скрылся в своей комнате, хлопнул дверью. Вскоре послышался его баритон: «Ммм… Ммма-а-а… Ммо-о-оо… Ми-а-ааа-ля-аа…»

«На концерт собирается… – Лизавета встала из-за машинки. – Ну вот… готово». Она положила обновку на большой сундук у окна, присела. Отодвинула цветок на подоконнике, подняла шторку. «Ишь буран какой… то-то меня ломает всюё. А ноженьки… о-ох… сил никаких нет. – Вздохнула: – И чё злится? Сколь раз можно говорить об этом…»

Лизавета подтянула маленькую скамейку под ноги и, приподнимая ступни и ойкая, взялась смазывать шишки у большого пальца. «Ишь как разбарабанило… хорошо ли йодом-то кажный день?.. кожа растрескалась как… у-уф… Теренчиха сказывает, прошли у неё шишки… может, и, правда, йод-от поможет?..»

Бухнула дверь. «Ушёл. Закрыл ли избу-то… всё тепло выстынет». Лизавета обернула ноги фланелькой, надела новые бурки. «Просто-орно…». Она вымела залетевший снег, плотней захлопнула сенцы. Не зажигая света, прилегла на сундук. Лизавета любила посумерничать. «Да… энтого, слава богу, в люди вывела… А того… о-ох… и где его опять черти таскают? Уж должон бы с работы прийти… не попал ли в милицию опять?.. – она протёрла ладошкой потное стекло, впиваясь в темноту. – Поди, по льду[1] опять с ширмачами бегат. Или в деньги играт где… Господи! Царица Небесная… вот ведь наказанье-то…»

Измученная невесёлыми мыслями, Лизавета задремала.

Мелодичный бой часов нарушил сон. Лизавета встрепенулась, поднялась. За окошком звякнула щеколда. Захрустели быстрые шаги. На крыльце кто-то затопал, сбивая снег. «Борька! Пришёл, слава богу!» В избу, в клубах пара, вбежал младший сын, торопливо закрывая дверь. Включил свет.

– Мам, ты чё опять в темноте-то сидишь? Свет что ль экономишь?

– Плотне дверь запри, ишь несёт. – встала мать навстречу, – раздевайся скоре да садись ужинать, а то простынет всё. Печка уже протопилась. Замёрз, поди-нет? – спросила она, помогая стряхивать с холодной тужурки снег. – Скидавай шапку, снегу вон сколь налипло, промокнет.

– Погоди, мам… сниму, успею. На вот… – Борька протянул объёмный свёрток. – Эт – тебе.

– Чтой-то?.. – не поняла Лизавета, принимая свёрток.

– Я ж получку сёдня получил. Холодрыга такая, а ты… без валенок. Все лавки обегал, самоваленные[2] искал. Примерь. Посмотри, какие мягкие. Они тёплые, и шишкам твоим тесно не будет.

Лизавета так и села на свой сундук. – «Сынок…» Борька сбросил тужурку с шапкой на пол, устроился напротив на скамеечке.

– Давай надеть помогу, – развернул подарок.

– Сыночек… прости старую…

– Хм… За что? – хохотнул Борька.

– За мысли дурные… – Лизавета поцеловала сына в вихрастую макушку.

Ты даже не знаешь, какая ты песня,

И даже не знаешь, какое ты счастье!

Э. Асадов

Надя опоздала. Ветром проскользнула в клуб, остановилась у порога… «Лунная соната»… На сцене за роялем – незнакомый молодой человек. Девушка тихо прошла в зал, подсела к Наталье Перфильевне – завклубом.

– Кто это? – кивнула на сцену.

– Тш-ш… Слушай… – прошептала Наталья Перфильевна, – музыкант наш новый – Василий Николаевич. А ты чего опаздываешь-то?

Василий Николаевич сыграл последний аккорд.

– Всё, всё, всё! – Наталья Перфильевна захлопала в ладоши. – Быстренько продолжаем репетицию! Надя, на сцену! Василий Николаевич, познакомьтесь: наша Надя, сопрано!

Василий Николаевич аккомпанировал, негромко поправлял:

– Пожалуйста, здесь усилить, – проигрывал мелодию, делал Наде знак, – ещё раз, и…

Надя повторяла, слушала замечания, а сама с интересом одинокой женщины украдкой разглядывала Василия Николаевича. «Хм… Приятный… Волосы какие богатые: пышные, волнистые. Хорошо выбрит… А что ж такой бледный?.. Костюмчик красивый, похоже, импортный, – отметила она, – манжетики белые – интеллигент… Благо-уха-ает… мм, парфюм, видно, дорогой. Очки новомодные затемнённые, а оправа-то… оправа… Ну прямо франт! Да, красивый парень, ничего не скажешь!» – заключила Надежда. И тут её взгляд упал на изящную нежно-голубую тросточку с белым околышем. «А… это ещё что?.. Ничего не понимаю… Он… он слепой… что ли?.. А-а-а… – Надя закусила губы. – «Так и есть – слепой… музыкант. Хм… – разочарованно вздохнула: – Жа-аль».

Репетиция закончилась.

– Девочки, не расходитесь! – попросила Наталья Перфильевна, – кто проводит Василия Николаевича? Признавайтесь, кому по пути?

Выяснилось, Наде. Василий Николаевич теребил тросточку тонкими пальцами, неловко улыбался: «Ну что вы, я – сам…»

Вечерело. Молодые люди под руку шли по неширокой осенней улице. Народ обгонял, задевал, торопился в магазинчик, что притулился у тропинки. Магазинная очередь расплылась в пол-улочки. Неожиданно из толпы вынырнул кудлатый мальчишка-велосипедист. Он мчал напролом, виляя рулём, истошно тренькая. За ним скакала огромная дворняга с куском верёвки на шее.

– Доррогуу! Тормоза не работают! – заполошно орал парень.

Надежда с Василием Николаевичем прижались к кромке. Горе-велосипедисту явно не хватало места.

– Ослеп, что ли? Вишь тормоза не работают! – приближаясь, кричал он Василию Николаевичу, стоявшему с краю.

Собака ощетинилась, грозно зарычала. Василий Николаевич испугался, метнулся в сторону велосипедиста. Тот ловко увернулся и угодил в газон, окатив Василия Николаевича жирной грязью.

– А ты чего на людей несёшься, как ошалелый! Да ещё с собакой. Иди вон на дорогу и гоняй, сколько влезет! – вступилась Надежда, привлекая Василия Николаевича ближе.

Василий Николаевич бормотал извинения, вытирал платком лицо. Ольга снимала грязные ошмётки с его костюма. Крупная распаренная бабка, чертыхаясь, вывалилась из магазина с буханкой хлеба. Увидев взволнованную пару, прикрыла ладонью рот:

– А-а-а… Надо жа-а… какой молодой и слепой. – Она, шумно вздохнув, кивнула Наде: – ох, милка, по всему видать, чяжелёхонько тебе с ним… – Бабка проворно уложила хлеб в кошёлку, подправила взлохмаченные волосы в драный полушалок и тяжело пошаркала восвояси, бубня и качая головой.

На остановке народу было немного. Сели в полупустой трамвай. Разговорились. Надежда поведала, что работает инженером на заводе, увлекается пением, что уж год, как рассталась с мужем.

– Вы одна живёте? – вежливо поинтересовался Василий Николаевич.

– С бабушкой.

– А я вот «мамин-папин сынок», – молодой человек добродушно улыбнулся, – живу с родителями и сестрой. – Повернулся к Наде: – Вам интересно?

– Конечно.

– Ну вот… Учился в музыкальном интернате, я ведь стал незрячим в два года. Ну а потом – училище. Сейчас – консерватория. И подработка у вас в студии…

Поговорили ещё о том, о сём.

– А вы цвета знаете, ну… хотя бы помните? – осторожно спросила девушка.

– Смутно… Знаю: солнце – тёплое, значит, красное; холод – синий, всё просто! – Василий Николаевич погладил тросточку, – знаю, что вот эта палочка – голубая, пластмассовая… Да, чуть не забыл, ещё – польская! – засмеялся он.

– А читаете как?

– Пальцами. У нас есть специальные книжки.

Частенько после занятий Надежда просила Василия Николаевича сыграть что-нибудь.

– С удовольствием. Снова Бетховена? – спрашивал музыкант.

Пройдясь по клавишам, он играл. Играл с чувством, с настроением, чуть наклонившись вперёд и покачиваясь, изредка кивком откидывая прядь тёмных волос. Зал наполняла чудная мелодия… В эти минуты девушка боготворила Василия Николаевича: «Господи, ну почему же судьба так несправедлива?» Потом они отправлялись по домам. За разговором незаметно пролетала дорога. Вместе шли до угла. Попрощавшись, Василий Николаевич сворачивал направо, привычно ощупывая тросточкой мостовую. Надежда шла прямо. И так три раза в неделю. Иногда Василий Николаевич предлагал: