Зима. Студёный просочень стелется по полу, вызывая озноб. Сумрачно, и пахнет лекарством. Ребёнок мечется в жару. Табуретка и стул завалены аптечными склянками. На столике разбросано бельишко. Дни и ночи слились воедино. Бесконечная усталость… И это прерывистое со стоном дыхание… Марина сидит на краешке кровати и гладит, и гладит исхудавшее тельце. И смотрит, и смотрит на сына, как в последний раз: «Крошечка моя… радость… умоляю – не умирай! Только не умирай…»

В комнатушках промозгло и сыро. Николаша всё время болеет. Днём он вялый и капризный. Ночью плохо спит. «Горластое племя…» – чертыхается дед Сидор, гремит рукомойником, собираясь на работу. Недовольно скрипят половицы под тёткой Агафьей.

«Окрепнет организм – болезни уйдут», – заверяют врачи.

Лакокрасочный обанкротился и едва дышал. Рабочих изрядно подсократили. Библиотеку закрыли вовсе – не до чтения.

– Хм… перекати-поле… – злилась на дочь Агафья, – да и Колька… такое же отрепье… А ты с дитёнком живи, ни об чём не переживай, – успокаивала она племянницу. – На алименты пока не подавай, может, у самого совесть проснётся. Думаю, твоих декретных да нашего с дедом жалованья хватит. А Николашка подрастёт маленько, там видно будет, чё и как… Щас, не нервничай попусту, гуляй с парнишкой, грудью корми – для него это наиперьвое лекарство.

После беспокойной ночи, малыш уснул. А за окном буянили небесные силы. В утренней синеве искрило. Владыко-ветер, ругаясь, косматил молоденькую рябину, хлестал стенку халупы оторванной ставней. Дождь-сатана в неистовой пляске бился о тёмное стекло. Раскатами хохотал гром. Избень жалобно трещала, осыпаясь штукатуркой. Жутко. Родственники на работе. Дом, словно вымер.

Мариша лежала в темноте. Не спалось. Но вот непогода утихла, изредка напоминая о себе слабыми вспышками молний… Женщина включила ночник, открыла томик Асадова. Совсем недавно его читал Николай:

«Всё равно я приду. Ты слышишь?

Добреду, доползу… дойду!»

Из книжки выпала засохшая роза. У Марины сжалось сердце: «доползу», – слёзы затуманили глаза. Неожиданно бодро вякнул малец – напомнил: пора «столоваться». Мариша прибавила свет.

Дядька Сидор пришёл с дежурства и, не мигая, застыл у приоткрытой Марининой двери. Женщина расстегнула кофту. Из плена выкатилась пышная грудь. На коричневом соске повисла белая капля… Мать, агукая, взяла сына на колени. Ребёнок стал судорожно пихать упругую грудь большим голодным ртом. Тугой струёй брызнуло молоко, омывая лицо младенца. Кормящая вправила сочный бутон в рот малыша. Тот жадно ухватил. Прижался, засопел. Марина обтёрла сынишку, нежно поцеловала. Дед-Сидор, сглотнув слюну, на цыпочках удалился.

Обычно малоразговорчивый по трезвости он как-то заметил жене-Агафье:

– Сдобная да гладкая Маринка-то стала… ишь, как выправилась…

Вечер. Домашние – на смене. Шебуршат ветки за ставнями. После очередного кормления Марина уложила ребёнка и, приглушив лампу, легла сама. Провалилась в сон в ту же минуту…

И видится ей, будто страшный зверь шумно кряхтит и шарит у неё за пазухой, сильными лапами пытается раздвинуть её коленки. Горячее чудище сдавливает… – нечем дышать… Она задыхается!

Сон моментально слетел! Марина вскрикнула, резко оттолкнула пришельца. Вскочила, бестолково моргая. Боже, что это?! Кто?! – Перед ней с расстёгнутой ширинкой грозной махиной восстоял босой и голый до портков Сидор. По бычьей шее густо стекал пот.

– Ну што… не поймёшь… што?.. – бессвязно просипел он, придерживая кальсоны. – Расплатиться бы надо, – деда била лихорадка. – А то я смотрю: ты го-ордая такая!.. на старика и смотреть… не хочешь…