– Я попытаюсь, – пообещала я, глотая слезы.

– Я люблю тебя. И горжусь, очень горжусь тобой. – Мама знаком дала мне понять, чтобы я поцеловала ее.

Я крепко обняла ее и прижалась к ее губам, впитывая в себя ее тепло, не желая ее отпускать. Наконец я поднялась, уступая место отцу. Он тоже поцеловал маму, но не так, как я: нежно прикоснулся к ее губам. Когда он отстранился от нее, она сказала с улыбкой:

– Любовь моя.

– Да? – отозвался отец.

– Ты... – Голос ее слабел. – Окажи мне милость. – Отец кивнул. Казалось, он утратил дар речи. – Во-первых, – продолжала мама, – всегда... заботься о наших детях. И во-вторых, влюбись снова.

– Нет, – отец покачал головой, – моя любовь принадлежит тебе.

Мама едва заметно кивнула:

– Тогда построй для меня что-нибудь... что-нибудь прекрасное. И навещай мою могилу... в годовщину моей смерти.

– Клянусь! – сказал отец и заплакал как ребенок.

Мама начала задыхаться.

– Я хочу умереть... чувствуя тебя... прикасаясь к тебе.

Отец склонился к ней. Взяв ее на руки, он прошептал:

– Я всегда буду с тобой, моя самая прекрасная любовь. – Ее губы дрогнули, но она не издала ни звука. – Всегда, любовь моя, – плача, повторил он. – Всегда...

Потом он поцеловал маму. И продолжал держать до тех пор, пока она не перестала шевелиться.

Мы оба плакали.

И вместе с нами плакало небо.

Тех, кто уверовал в Коран,

И тех, кто следует иудаизму,

И назореи, и сабеи,

Кто в Господа и в Судный день уверил

И на земле творит добро,

Ждет щедрая награда у Аллаха.

На них не ляжет страх,

Печаль не отягчит[17].

КОРАН

Чашка чая стынет в моих руках. Вдали набирает силу ветер, тревожа спокойные воды. И хотя я суровая женщина, с колючим языком, я по-прежнему сентиментальна и подвержена эмоциям. А ветры, особенно те, что поднимаются из-за Тадж-Махала, могут вызвать у меня слезы. Потому что ветры напоминают мне о поцелуях.

А поцелуи могут быть вечны.

– Что было, Джаха, – тихо спрашивает Гульбадан, – после того, как она умерла?

– Отец, – отвечаю я, заставляя себя отвлечься от воспоминаний, – заперся в маленькой комнате и никому не показывался на глаза. Даже мне. – Я умолкаю, вспоминая, как сильно мне хотелось его утешить. Конечно, мне самой он тоже был нужен, ибо мое горе было неизбывным. Я жаждала ощутить его любовь, пусть это его чувство было несравнимо с тем, что он испытывал к маме. – Мы слышали, как он все время плачет и молится, – добавляю я сдержанно после короткой паузы, ставя свою чашку. – Наконец, когда он вышел к нам две недели спустя, глаза у него были до того красные и воспаленные от слез, что с тех пор ему пришлось носить очки.

– Правда? – спрашивает Рурайя надтреснутым голосом, беря меня за руку.

– Правда, дитя мое. Отец вышел из той комнаты другим человеком. Он был надломлен. Больше он никогда уже не любил. – Я сжимаю ладонь Рурайи, поглаживаю ее большим пальцем. Тогда я была молода и не могла в полной мере постичь разумом всю горечь его утраты. Но теперь я его понимаю. Потому что я знаю: горе – самое сильное из всех чувств, не считая любви.

– И потом он начал строить... – высказывает предположение Гульбадан.

– Да, – подтверждаю я, и все мое существо наполняется светом. – Вознамерившись воздвигнуть памятник, достойный его любви, он призвал величайшего архитектора империи – юношу, способного превращать нефрит в цветы, мрамор – в рай.

– И кто же это был?

– Иса. Великий человек.

Павлиний Трон по-прежнему поражал великолепием, но мужчина, восседавший на нем, уже не блистал.

В окна Диван-и-Ам падали косые лучи солнца, однако в самом зале царил сумрак, так как свечи здесь не зажигали. В огромном помещении теперь были только отец, Дара и я. После смерти мамы Аурангзеб получил ограниченные полномочия командующего армией и сейчас вел военные действия на севере, пытаясь завоевать территории, у которых не было правителя и обитатели которых нередко вторгались на наши земли.