Ночь, прохладная и ветреная, была благоприятна для родов. За парусиновыми стенами шатра набирала силу буря, лил сильный дождь. Грохот орудий в кои-то веки превратился в воспоминания.

Мама полулежала на одеялах; под голову и под спину ей подложили подушки. Врач пощупал, как бьется ее сердце, и велел принести чистые простыни. Подле него стояла серебряная чаша с горячей водой, над которой поднимался пар, на куске ткани были разложены металлические инструменты. Один из них был похож на сдвоенные большие ложки. Я несколько раз видела, как рожала мама, и сейчас не сильно волновалась. Она мучилась, но казалась сияющей, как никогда. На мой взгляд, без своих драгоценностей она выглядела еще прекрасней, я ей так и сказала.

– Порой, – тихо призналась она мне, – я ненавижу эти драгоценности. Но бриллианты олицетворяют власть, а без власти я ничего не стою.

Мне никогда не сравниться с ней, подумала я тогда. Мне не суждено быть такой очаровательной, как она. Меня никогда не будут любить так сильно, как ее.

Я поцеловала маму и взяла за руку отца. Мы опустились на колени у ложа мамы, наклонились к ней. Почувствовав первый приступ схваток, сопровождающий родовые схватки, она тихо застонала.

– Начинается, – сказала мама. Несмотря на прохладу, ее лоб покрылся испариной. Когда врач досчитал до двухсот девяноста пяти, ее тело выгнулось от боли. Второй приступ был сильнее, чем первый.

Свечи мерцали в продуваемом насквозь помещении. Врач потрогал мамин живот. Старый хромой человек с длинной бородой, опускавшейся ему на грудь, он принимал роды много раз, – больше, чем можно было насчитать клещей на теле буйвола, – но ребенок императора, должно быть, его чем-то встревожил, ибо чувствовалось, что врач обеспокоен.

– Как мы его назовем? – спросил отец, убирая волосы с маминого лица.

– Его?

– Девочки так яростно не бьются. Да и живот у тебя, любовь моя, никогда еще не был такой большой.

– Мы... – Боль снова пронзила все существо мамы. Она прикусила губу, потом стала дышать глубоко, пытаясь овладеть собой. – Мы назовем его в честь художника, – проговорила она. – А то у нас в стране все сплошь имена воинов и императоров.

Врач подал маме чашку чая:

– Выпейте это, моя госпожа. Вам станет легче.

Мама поблагодарила его. Чай, наверно, оказался горьким, потому что она поморщилась.

– Это яд? – спросила мама, силясь улыбнуться.

– Он убивает только боль.

Ночь шла на убыль, а схватки все продолжались. Интервалы между ними сокращались. Мама металась, из ее глаз лились слезы.

– Как бы я хотел избавить тебя от страданий, – тихо произнес отец. – Забрать твою боль и глубоко в себе ее похоронить.

Я спросила, вытирая маме лоб:

– Первые роды были самые мучительные?

– Если бы, – выдавила мама и вновь застонала от боли. Отец напрягся. Думаю, он физически ощущал ее муки. Мама сказала, что ей нужно что-нибудь зажать в зубах. Я дала ей полотенце. Схватки участились. Ее тихие охи переросли в стоны, стоны сменились криками.

– Ты видишь его? – нетерпеливо спросил отец.

Грянул гром.

– Да, ножку, – ответил врач. – Идет ножками вперед.

Отец побелел. Мне эти слова врача ни о чем не говорили, и я призналась в своем невежестве.

– Это значит, – с беспокойством в голосе объяснил врач, – что ребенок стремится остаться в утробе. Он еще не готов появиться на свет.

Мама закричала, и я стиснула ее руку.

– Он идет, мама, идет. – Обращаясь к маме, я молилась про себя, прося Аллаха облегчить ее страдания.

– Да, – подтвердил отец. – И когда он родится, я всю ночь буду обнимать вас обоих.

Мама попыталась что-то сказать, но из ее груди вырвался лишь стон. Слезы струились по ее щекам. Было видно, что она страшно мучается.