Немцы с Пулковских высот видели город как на ладони. Действительно, это было чудо, что они не смогли занять город. В общем, это был уже не город, а передовая линия фронта. Во время бомбежек молодежь не укрывалась в убежищах. Я поднималась со своими товарищами на крышу тушить зажигательные бомбы. Для этого на крышах были установлены баки с водой. Иногда мы тушили пожары матрасами и одеялами. Это был повседневный героизм, ничего показного. Город не сгорел только потому, что люди, рискуя жизнями, дежурили на крышах и тушили возникающие пожары.

Мы были похожи на дикобразов – грязные и нечесаные, но самым ужасным были наши черные распухшие лица. Мы жгли моторное масло в блюдцах с ватными фитилями, чтобы иметь хоть какое-то освещение. От них шел коптящий дым, а помыться было недоступной роскошью.

В конце февраля 42-го года нас эвакуировали из Ленинграда по льду Ладожского озера, по «дороге жизни». Ее только что открыли. Немцы делали все, чтобы помешать населению покинуть город. Бомбили дорогу днем и ночью. Грузовики проваливались под лед, люди погибали. С большим трудом мы добрались до вокзала, где нас ждали поезда.

Е.Ж.: Как устроилась Ваша жизнь в тылу?

М.В.: Сначала мы жили на Северном Кавказе. Но немцы в 42-м году сильно продвинулись на восток, и мы по Военно-Грузинской дороге поехали в Баку. Там происходило нечто неописуемое. На набережной собралась огромная толпа. Все хотели сесть на пароходы, которых было явно недостаточно. Люди толкали друг друга, падали в воду с чемоданами. Все рвались на другой берег Каспийского моря, в Красноводск. Но в конце концов мы нашли пристанище в Киргизии.

Санитарные условия были настолько ужасными, что люди начинали болеть давно забытыми инфекционными заболеваниями. Мама пыталась найти мою сестренку, которая тоже была с дядей где-то в Башкирии. Когда мы наконец встретились, она забыла русский язык и говорила только по-татарски, нас не узнавала и не хотела верить, что я ее сестра.

В 44-м году мама как врач смогла получить специальное разрешение вернуться в Ленинград. Город стал совсем другим. Тысячи домов были разрушены, повсюду зияли разбитые окна. К счастью, многие памятники уцелели: дома, которые имели особую историческую ценность, во время блокады были тщательно закамуфлированы специальной сеткой, создающей впечатление лесного массива. А вот окрестности Ленинграда – Петергоф, Царское Село – сильно пострадали. Сегодня все восстановлено и имеет такой же вид, как до войны. Когда отреставрированную статую Самсона везли по улицам, люди плакали. Однажды я встретила на улице девчонку, которая украла у нас продуктовые карточки. Увидев меня, она бросилась бежать. Мне кажется, я могла бы ее убить. Из нашего класса только трое ребят остались в живых. Остальные умерли от голода.

Е.Ж.: Как Вы думаете, Ленинград был достаточно подготовлен к обороне?

М.В.: Я была ребенком, но ребенком, рано повзрослевшим. Даже я была удивлена, что Бадаевские склады в первые же дни немецкого наступления сгорели, что немецкие пушки стреляют по городу прямо с Пулковских высот. В нашем доме снаряд попал в лестницу. Ленинградцы были поражены скоростью, с которой фашисты подошли к городу. Мы чувствовали себя совершенно беспомощными. Кольцо блокады сомкнулось с пугающей быстротой. Но мы все равно верили в победу. Только это и помогло нам выжить.