У нас всех были продуктовые карточки. Наши были украдены одной моей «подружкой». Без них мы были обречены умереть от голода. Только чудом я выжила...

Е.Ж.: Что Вы могли получить по своей продуктовой карточке?

М.В.: Пятьдесят пять граммов хлеба и немного крупы в день, праздник из этого не устроишь. Моя мама готовила суп из клея и лаврового листа, делала пирожки из горчицы, от которых у нас сводило живот. Один раз меня саму чуть не съели.

Е.Ж.: Как же это произошло?

М.В.: Каждое утро в шесть часов люди вставали в очередь перед булочными, чтобы получить свою пайку. Хлеб, который мы ели во время блокады, мало походил на то, что мы привыкли так называть. Это было что-то невероятное, сырое и липкое. Нужно было обладать богатым воображением, чтобы представить себе, что это хлеб. Но мы были рады и такому кусочку. Однажды зимой я возвращалась домой со своей пайкой. Было темно и безлюдно. Вдруг я заметила, что за мной идут двое мужчин. Сначала я решила, что они хотят отобрать у меня хлеб, который я держала в руках, но потом поняла, что они смотрят на меня саму безумными глазами, горящими от голода. У голодных людей особенный взгляд. Я была медсестрой и прекрасно знала это. Охваченная животным страхом, я забежала в дом, где жили мои друзья. Их квартира была открыта, и на каждой кровати лежал труп. Я зашла и быстро закрыла за собой дверь на задвижку. Мои преследователи медленно поднимались по лестнице, попробовали выломать дверь, но были слишком слабы, чтобы сделать это быстро. К счастью, в квартире был черный ход, и я успела убежать.

Е.Ж.: Во время блокады Вы были свидетелем случаев каннибализма?

М.В.: Знаю, что они были, но не могу об этом рассказывать, слишком больно и страшно. Я всегда носила с собой в сумке ампулы с глюкозой и камфарой, так как приходилось делать упавшим от голода людям уколы прямо на улице. У меня было маленькое зеркальце, которое я сначала прикладывала ко рту человека, чтобы узнать, дышит ли он, потом смотрела на зрачки. Если они были мутными, то уже поздно что-то делать. Думаю, что я помогла выжить многим своими уколами.

Одиннадцать человек из моей семьи умерли во время блокады. На кладбище рыли огромные общие могилы, бросали туда замерзшие трупы, как будто бы это были дрова, и ставили на могилы номера. В каждой из них было по четыреста-шестьсот тел. Те, кто пережил блокаду, не могут без слез ходить на Пискаревское кладбище.

Е.Ж.: А во время блокады дети ходили в школу?

М.В.: Мои приятели ходили в школу потому, что там давали суп, бедную похлебку из муки или крупы. Практически уроков в школе не было. Однажды наша учительница упала со стула, рухнула на пол как мертвая. Невозможно было ее поднять, хотя мы все вместе пытались это сделать, но у нас не хватало сил. Где-то мы нашли простыню, в которую хотели ее завернуть. Но тут она открыла глаза и сказала: «Дети, я хочу прожить еще несколько часов. Оставьте меня».

Я была первой отличницей в классе и на Новый год получила подарок – билет в театр. Не помню, какой был спектакль, но никогда не забуду ту манную кашу, которую нам дали после представления. Она казалась необыкновенно вкусной, это было настоящее счастье! В зале было очень холодно. Артисты ходили по сцене с видимым усилием.

Великий композитор Шостакович, живший по соседству с нами, написал тогда свою «Седьмую симфонию». Первый раз ее играл Ленинградский филармонический оркестр во время блокады.

Е.Ж.: Какие связи оставались у осажденного города с «Большой землей»?

М.В.: Нашей единственной связью было радио. Оно работало круглые сутки, мы никогда его не выключали. С нетерпением ждали сводок Совинформбюро, в которых сообщалось о том, что происходит на фронте. Между новостями только звук метронома продолжал связывать нас с внешним миром.