Со своей стороны Максвеллы ненавидели самодовольное светское общество Лондона пуще гнойного сифилиса. Чтобы продемонстрировать ему своё пренебрежение сэр Арчибальд даже отпустил густую, окладистую рыжую бороду a la апостол Петр, как выразились бы раньше, но с некоторых пор все чаще можно было услышать сравнение с Карлом Марксом. В Лондоне Максвеллы знались только с 3 домами. В Голлоуэе и Дамфрис-шире они поддерживали отношения только с различными ветвями клана Максвелл. Но отношения эти никак нельзя было назвать дружественными в силу замкнутого и отчужденного характера лордов Дандренан, а так же тех вольнодумств, которые они себе позволяли. Позапрошлым летом, например, сэр Арчибальд на ужине в Кэрлавероке заявил:

– Главное правило хорошего тона нашей победоносной эпохи – это молчать. Не рассуждать, не анализировать, не говорить о том, что видишь: как дети мрут от голода, как женщин превращают в скот, как множиться нищета и бесправие рабочего люда. Если будешь молчать обо всех болезнях нашего просвещенного общества, сможешь прослыть уважаемым гражданином и…. un farfait honnête homme.

Если бы разговор происходил где-нибудь во Франции, за столом обязательно нашелся бы остроумник, который с насмешливым видом назвал сэра Арчибальда социалистом. Но в сумрачном Голлоуэе в подтверждение слов Максвелла за столом установилось гробовое молчание. В следующее лето 1874 года Максвеллов из Дандренана больше не приглашали в Кэрлаверок. Не больно-то было и нужно. Вся беда английской аристократии и даже мелкопоместного джентри состояла в том, что все их богатства были заключены в земле, как заклятые клады гномов. Они были повязаны многочисленными мертвыми обычаями, которым по ходатайствам многочисленной родни английские суды всегда придавали видимость законности. В итоге даже простое пользование доходами от имения предков оказывалось под неусыпным общественным надзором, и в случае потери общественного уважения любой с легкостью мог лишиться достатка и состояния, поскольку суд исходил не из равенства сторон, а из общественного мнения об истце и ответчике. Страх общественного осуждения был так велик, что напрочь лишал людей гордости, совести и личной свободы, превращая их в рабов буржуазных устоев.

В Дамфрисе Френсис побывал у тетки своего отца – миссис Джанет Джек-Максвелл и её сына, баронета Джона Максвелла, – первого претендента на Дандренанское аббатство после Френсиса. Миссис Максвелл была строгая, глупая и упрямая женщина 66 лет, настолько сильно затянутая в корсет пуританских условностей, что ни единый вздох свежей мысли не мог проникнуть в её рассудок. У неё был один сын и 4 дочери, из которых только одна была замужем. Остальным не нашлось приданого, а любовь в Викторианскую эпоху была неприлична. Семья была бедна, баронету Джону Максвеллу было уже 46, но ни одна приличная семья в Голлоуэе не собиралась выдавать свою дочь за бесперспективного мелкого государственного служащего. Незамужние сестры его давали уроки, а их мать считала, что судьба к ним несправедлива, и винила во всем сэра Арчибальда с его расточительностью.

В Дамфрисе Френсис встретился и с другим двоюродным дядей – сэром Джеймсом Максвеллом. Он был всего на 4 года постарше Френсиса, и родился, как поговаривали, от горничной миссис Джанет, но достопочтенная госпожа во избежание скандала признала ребенка родившимся из своего 45-летнего чрева. У Джеймса был старший брат, родившийся и узаконенный аналогичным способом. Его звали Алан в честь отца – баронета Алан Максвелл, который спустя два года после рождения самого младшего сына погиб на охоте при загадочных обстоятельствах. Титул баронета унаследовал законный и старший сын Джон, Алан стал зваться сквайром, а самый младший в семье Джеймс должен был довольствоваться званием рыцаря. Баронет Джон годился своим единокровным братьям в отцы, будучи старше одного на 23 года и другого – на четверть века. Оба приемыша были люто ненавидимы Джоном и его матерью, и в детстве подвергались всяческим унижениям, избиениям и гонениям, разумеется, в рамках викторианских приличий с видимостью заботы о благочестии подрастающего поколения. Сквайр Алан вырос терпеливым лицемером и приспособленцем, доносчиком и льстецом, учтиво кланяющимся и уничижающимся, внешне благодарным своим мучителям и гонителям за школу жизни. Таких презирают, но люди высокого положения, начальники и господа в них весьма нуждаются, потому что иначе пришлось бы делать всю грязную работу самим. Теперь Алан ждал прихода, надеясь стать преподобным пастором.