Повесил на бок сдохшее светило: "Малёха зренья кошака бы", – на ощупь семеня, втыкался головой, плечами, не вписываясь в повороты, ногами запинался обо что-то.

И с горем пополам на выход, в ночное зверем из норы: "Фу! Без путеводца и не разгрестись". Встряхнулся, озираясь, а ночи-то – хоть глаз коли, считай, не вылезал из первого ливаора, но люкабру спрятал в булыжниках, недалеко от места работы. А добраться до постели незамеченным – пародия на крадущегося хищника – симидим на цыпочках!..

По факту подобие ночного зрения с рождения имелось: на сумрачной планете за века глазищи научились выхватывать в темноте мизерный процент контуров, – у Димы ещё не разработалось.

Тяжёл подъём, – на утреннее тормошенье друга: "Чего тебе?"

"Дуй на ковёр к Дугласу… и умойся".

Обитатели покинули кафоку и Дима в камутал. Вдоль стен ряды кранов, – покапывала пара, – у крайнего пристроился, пред зеркалом: "Да-а…" – башка, одежда – вылез из одного места и не почистил перья, и под струю, по шею намываться.

Ступил без стука на порог в жилище хомидимское, поменьше остальных: по численности-то не ахти – предметы мебели размером боле, облагороженней. Под потолком закос под герб: шар огненный, копьём проткнутый насквозь. Под ним, ну… с метр, на полу, большая кисть руки головку лысую сжимает, глазёнки закатились вверх, – знать, муки ада высечены в камне.

Массивный хомидим расположился рядом, впрямь знаковый ансамбль беспощадности. Ноль-девять-шесть – он главный, навстречу тяжело ступал: "Где был вчера?" – слетел монументальности налёт.

"Да блин… приспичило, пошёл покакать к штольне, оступился, свалился, долго вылезал", – серьёзное сказание.

"Куда свалился?.. Ты у меня до следующей шкуры будешь срать дальше Тропсигала, из говна не вылезая, – по росту свысока, авторитету должностному, сверлил в упор.

Вошёл кулак под дых, тараном, и Дима просто отлетел матрасом, на разность категорий весовых. Дыханье спёрло, но поднялся, насилу мысли закрывая, обидчику влепить, хоть чем-нибудь.

"Сквозуй до уритопа, чтобы тот сверкал, и видел я твоё же отраженье в нём. Бегом! – Понизил тон, вытягивая губы: – Выблёвок симидимский… тьфу".

Отхожее местечко; окошко приоткрыто – не спасало: при перемене ветра навевался в кафоку "парфюм", неповторимый. Куда ж без этого, тем более аншлаг на ежедневье: утро, вечер.

Дима морщился на псевдоунитазы: "Дольче Габбана… – и неуклюже ворзопая присохшие испражнения люмой – пористой прямоугольной насадкой на арматуре, брезгливо смахивал в отверстия: – Козлина", – после воспитательной беседы ощутимо ныла плоть: по телу "грузовик промчался".

После восьми притащился на работу. Анорики на передышке восседали на камнях. Сладков и Пухов в их числе: осваивали вентиляцию, светильники, дренаж.

"Ну, как там?" – первым делом Чук.

"Нормуль… – махнул, не глядя на Монабитэр. – Хвалили, отпустили. А не там… – загадочно кивая на заброшенный забой, – такая хрень…" – поведал про вчерашние блуждания.

"Наличие наскальной славянской письменности при гуманоидном интернационале разных эпох – вопрос конечно интересный. И где её автор?" – Сладков поглаживал затылок.

"Особо строптивых отправляют в богедельню, – но видя немой вопрос на сморщенном Димином лбу, Пухов добавил: – В бокс генетических деяний для разработки новых существ, типа на пожизненное".

"Вот "далматинцу" это не грозит, – Чук на черноватые пятна на лице у ноль-шесть-ноль, – невдалеке с булыжником передвигался еле. – Ходячая кончина с двадцаткой на размен".

"Да-а… Двадцать жизней – целая вечность", – с прострацией в глазах Сладков.

"Отпуск в санаторий обеспечен", – побалтывал стопой Пухов.