– Здравствуй, Грета, – поздоровался Зак, когда его невеста открыла ему дверь и застыла на пороге, чуть ли не с открытым ртом, поражённая не столько его внеурочным приходом, а сколько его этим сверхсексуальным видом.

– Здравствуй, Зак, – пролепетала Грета, млея и поддавшись чарам жениха.

– Что же ты не приглашаешь меня в дом?

– Заходи, пожалуйста.

И Зак, получивший разрешение, получивший приглашение, вошёл не только в дом Греты, но и в неё саму, растревожив её девственное лоно, наделив его неестественной жизнью. Уходя от неё через час, уходя от неё уже в темноте, первый в её жизни мужчина показал свой истинный облик. И никакой это был не Зак, а был это тёмный ангел – демон прекрасный и грозный, но нечистый и злой. Он, обернувшись на пороге, сверкнул на Грету огнём своих глаз и приложил палец к порочным своим губам, предлагая ей хранить их общую тайну. Демон, взмахнув крыльями, взмыл в ночное небо, а Грета ужаснулась своему грехопадению и заплакала.

Демон советовал хранить тайну, но как Грета могла скрыть свой быстро растущий живот – растущий намного быстрее, чем если бы отцом её ребёнка был просто человек, а не демон. Никак невозможно, никак, как ни стягивайся, ни заматывай талию, а живот предательски выползал из-под платья. Она уже и Зака стала избегать, а потом – и своих родителей. Но шила в мешке не утаишь. Пришлось Грете уйти из дома через три недели после того вечера.

Через месяц, став бродяжкой, Грета уже побиралась на улицах чужого города, который гудел обычной жизнью за сто километров от родного ей города. Живот её надуло так, словно она была не беременной, а заражённой неизвестной болезнью. Ей было тяжело ходить, сидеть, спать. И вот ровно через четыре недели, тоже в пятницу, когда солнце скатилось в объятия ночи, Грета ощутила, что из неё наружу рвётся то, что в неё подсадил инкуб – начались сильнейшие схватки. Пришлось ей срочно искать укрытие. Грете повезло найти брошенную хижину угольщика, в ней давно никто не жил, и она была черна и снаружи, и внутри. Грета забилась в самый тёмный, грязный, пхнувший испражнениями угол, легла на спину, задрала подол платья, помолилась и стала ждать. Схватки её разрывали, раздирали, словно лягушку, корёжили, из неё текли целые потоки, но это вначале, а дальше кровь стала бить струёй. При последнем усилии из неё с хриплым хрустом вышло, вывалилось непомерное для её лона, Грета на секунду перед концом почувствовала облегчения, а потом её глаза закрылись.

Из мясного туннеля живого организма нечестивый младенец, не найдя опоры на земле, переместился в межпространственную нору – между нашим миром и загробным, – да там и застрял. Застрял надолго – ползал по этой глотке, в которой он застрял непрожёванным куском вонючей плоти, и рос, не находя выхода, пока из плена бесконечной неопределённости его не вызволил хозяин. Мать его обладала даром, в её голове расцвёл, словно ночной цветок на могиле, узел, поэтому и её ребёнок обрёл способность чуять такие узлы, находить их по ментальному и натуральному запаху, поэтому им и заинтересовался Златорук, нашёл его и вытянул из тьмы безвременья на свет и нарёк его Глоткой – в честь того места, где он провёл большую часть своей жизни, – вытянул и сделал своим слугой, подручным, дал ему жизнь, которой он теперь полностью обязан только ему.

Сегодня настал день, когда пришло время пополнения, день, когда в логово техномага приезжал снабженец – Пекарь. Здоровяк по имени Володя, одетый в белый халат, с засученными рукавами на могучих, обильно заросших пшеничным волосом руках – руках больше приличествующих армрестлеру, чем работнику пекарни, ехал к клиенту на ГАЗОНЕ, фургоне, в котором вёз свой необыкновенный товар. Не только по рукам Пекаря можно было судить о том, что он обладал феноменальной физической силой, но и по шее толщиной со ствол старого дуба, по покатым, бычьим плечам, спине широкой, как отвал бульдозера. Хотя он давно уже начал лысеть, и каштанового цвета остатки волос теперь украшали шар его тяжёлой головы только с боков, но пожилым он не просто не казался, он им ни в коей мере не являлся. Лицо Пекаря имело тот оттенок розового, который говорил о избытке сил и тестостерона. Если судить лишь по внешнему виду Пекаря, то ему трудно было дать точный возраст: ему могло быть и тридцать, и сорок, но никак не за пятьдесят, ну и уж, конечно, двадцатилетним он не выглядел. Точного его возраста не знал никто, даже Златорук мог только предполагать, но разгадать загадку истинных лет, прожитых Пекарем на белом, а может, и на не совсем белом свете, и он не мог. Добродушный с виду Пекарь, мог в одно мгновение становиться исчадием ада, серые его глаза темнели в тьму подземелья, в зрачках начинало клокотать что-то жуткое, посверкивающее молниями бесноватого гнева, черты лица искажались, твердели, как застывающая на космическом ветру магма, он весь будто раздувался, переставая быть похожим на человека, становясь какой-то дьявольской тварью, тем не менее, оставаясь собой. Но таким настоящим Пекаря видели единицы, которые уже не могли ничего рассказать о его метаморфозах, остальным счастливчикам он представлялся добрым дяденькой пекарем, пахнущим свежеиспечённым хлебом, ванилью и корицей. А вот Златорук под слоем запахов пекарни угадывал душок формальдегида, что, собственно, отлично характеризовало его поставщика, говорило о том, кем, на самом деле, был Пекарь Володя.