Отец стал мне безразличен вскоре после того, как я отпраздновал свой тринадцатый день рождения. Так совпало, что с возрастом подростковых метаний мне стало совсем не до него, как-то сразу отрубило: вот отец был для меня важен и значим, а вот уже – почти посторонний человек. Раньше, когда он уезжал от нас с мамой, отбыв положенное приходящему по выходным папе время, прям до слёз, встававших комком в горле, доходило. Я не хотел, чтобы он уезжал, хотел, чтобы он остался.

Задумываться об отце, как о ком-то, кто мог стать для меня самым главным человеком в жизни – учителем, примером мужественности, – а остался всего-то зыбким, грустным детским сновидением, я стал в возрасте тридцати пяти лет. В тринадцать я от отца, можно сказать, отказался, умер он, когда мне было шестнадцать, а вспомнил я про него через девятнадцать лет после его смерти. Вроде бы и большой срок – девятнадцать лет, – но вот, поверьте, в те три года между тринадцатью и шестнадцатью моими годами произошло намного больше всего – и со мной, и со страной, – не удивительно, что как раз в этот промежуток его образ в моей памяти усох, став похожим на старую черно-белую, пожелтевшую от времени фотокарточку. И те два или три раза, когда мы с ним тогда виделись, он, признаться, вполне себе образу такой фотокарточки соответствовал – болезнь пожирала его изнутри, а он вместо того, чтобы бороться, сам нещадно подгонял чёрных коней своей близкой кончины вожжами алкоголя и сигарет. Помню, он много говорил, когда мы встречались, но все его слова встречали во мне внутреннее сопротивление, неприятие его мыслей, отталкивали меня от него ещё дальше, мне казались какими-то откровенно грубыми, даже хамскими и никогда – умными. Господи, если бы он так говорил из-за своей болезни, но нет, я точно знаю, что это было не так. Трудно воспринимать человека таким как он есть на самом деле – особенно, если он твой отец.

Я думал, что всё осталось навсегда в прошлом, что призрак отца боле никогда меня не потревожит, детство прошло, прошла и юность. Зачем он теперь мне? Но всё оказалось намного сложнее, как и всё в этой жизни, что вначале кажется таким простым и ясным. Мне с некоторых пор стали сниться даже не богатые, а именно что триумфальные похороны. Бывают ли похороны триумфальными? Не знаю, как в реальности, но в моих снах они выглядели именно так. Самое начало весны, март. Уже не так холодно, как было всего пару недель назад, до того, как последний снег сполз в коллекторы городской канализации, но промозгло, неуютно, зябко до неизбежной простуды. Ощущение такое, что в любой момент с гранитного неба на раковые скелеты деревьев в любой момент может посыпаться противный, колкий, мелкий дождь. Я стою у стены серого дома-монстра – высокого, тяжеловесного, давящего своим архитектурным величием кончающейся эпохи достижений и потрясений. Похоронная процессия медленно движется мимо меня. Нет, я не вижу, кто лежит в открытом гробу, кого везут на специальном, красивом, но от этого ещё более жутком красно-чёрном катафалке, за которым идут, бредут колонны хмурых, каких-то полинялых, серых людей, с одинаковыми серыми лицами, словно выбитыми из бетона. Колонны и покойника охраняет, оберегает, оцепление из солдат в странной форме зелёного цвета. У каждого военного и провожающего гроб на рукаве траурная повязка. Улицы забиты народом, исходящим паром дыхания тысяч ртов, свободна и оберегаема солдатами лишь дорога перед катафалком. Нет, не вижу, покойника от моих взглядов защищает баррикада из венков и люди. Народ идёт, вжимает меня в стену, словно хочет отодвинуть меня ещё дальше от похоронной процессии, а я пытаюсь удержаться на месте, упираюсь, вытягиваю шею, надеюсь и боюсь увидеть лицо. Мне и хочется посмотреть, но и, одновременно, меня мучает сильное желание спрятаться от него, от того, кто лежит в гробу – от моего отца…