Каждый день у мужиков начинался одинаково. Дождавшись своих жён, они похмелялись принесенным пойлом и на станцию шли, где подряжались то уголь на складе разгружать, то шпалы на путеукладочную дрезину таскали, за что им в конце дня платили. Так что хозяева к вечеру напивались, после чего до утра со дворов можно было слышать женские вопли и причитания, которые прерывались звуками затрещин. Заступаться за жён каторжан крестьяне не решались. В деревне это было не принято. Никто этих женщин не тянул сюда силой, сами выбрали себе такой путь. Бросаться же на топор даже заматерелым сибирякам было боязно. Непонятно что на уме у этих людей, отбывающих пожизненное поселение после каторги, невесть за какие дела. Хотя, досконально изучивший натуру каторжан, Пётр Ильич был уверен – напускное всё это. Такие же они, как и все, только марку после каторги держат. Сподручнее, когда тебя боятся…

Косить продолжал лишь один: четвёртый – не их поля ягода. Невысокого роста, светловолосого крепыша звали Тарасом. Шёл он не спеша, и, вроде как, даже с душой, размеренно водя косой. В каждом движении основательность и сила. Ступал ровно, ладно, не налюбуешься. Умел и любил работать Хохол, как его про меж себя называли деревенские. Он тоже был из каторжных, но отличался от большинства поселенцев трудолюбием и пьянство не уважал. Возможно сторонился он компании ещё и потому, что, как сам любил говорить, был других кровей и считал себя украинцем. Замечал за ним Пётр Ильич особую странность. Брезглив Хохол к другим и во взгляде его всегда можно было угадать едва уловимую тень презрения и снисходительности. Будто уверен, что смотрит на человека, который находится на другой социальной ступени, значительно ниже той, которую Тарас занимает. В отличие от остальных батраков, осевших в этих краях после каторги большей части по уголовным статьям, этот был политическим.

Пётр Ильич вздохнул и принялся снова снасть снаряжать. Собрал остатки яичной скорлупы, забросил в корчагу ещё теста, обмазал им горловину, потом вошёл в воду по колено, и закинул её подальше. Корчага быстро погрузилась на мохнатое илом дно, поднимая к поверхности сотни пузырьков. Наблюдая за разбегающимися во все стороны волнами, Пётр Ильич стал ждать, когда осядет муть. Нужно было убедиться, что развёрнута корчага как надо, горловиной к берегу. Так требовалось ставить её на озёрах.

День близился к полудню. Уже и косить жарко, да и трава не та. Быстро теряя на солнце влагу, она стала жёсткой. Где-то в камышах, у другого берега, сплеснула щука. В икры стали тыкаться мальки. Пётр Ильич улыбнулся. Вскорости и они наберут вес и на следующий год станут обедом ему и его пособникам.

Между тем, бурое облако поднятой со дна мути, словно ветерком, снесло в сторону, и Пётр Ильич увидел плетёный верх корчаги, лежащей между лениво шевелившимися водорослями. Встала она как надо, и он выбрался из воды. Конец бечёвки привязал к колышку, а карасей за жабры навесил на кукан – прихваченную с собой по дороге ветку, в форме рогатины.

Мужики продолжали о чём-то говорить. Пётр Ильич в сердцах плюнул себе под ноги и зло выругался в адрес помощников. Как не гневаться? Предложив довольно хорошие деньги за помощь, он уже пятый день наблюдал за бездельниками. Скоро расчёт. От тех условий, на которые сговорились, они и половину не отработали. Интересно, хватит или нет совести такой расклад признать? Или снова, как прошлый год, будут ворчать и зло поглядывать при встрече? Мол, зажал «барин»! Обманул. Обещал одно, а время расчёта подошло, и половины не дал. А как дать, если почти сам всю работу сделал? Пётр Ильич не меценат. Край здесь суровый, всё задаром раздашь, с чем сам зиму встретишь? И ведь не хотел в этот год их на работу брать, так нет, угораздило! Он вздохнул.