Письмо в завтра Bova Team, СанаА Бова

Город не спал. Его дыхание было хриплым, как у больного, чьи лёгкие забиты пеплом веков. Улицы, когда-то звенящие голосами, теперь молчали, укрытые серой пеленой, пропитанной «Газом» – невидимым, но тяжёлым, как свинец в костях. Фонари, чьи стёкла треснули под грузом времени, мигали тускло, их свет тонул в дымке, неспособной скрыть холод стали под ногами. Плиты мостовой гудели, отзываясь на далёкий ритм машин, питающих этот мир – машины, чьё жужжание было гимном системы, чьё имя никто не смел назвать. Над крышами скользили дроны, их алые визоры резали ночь, как лезвия, ищущие, кого заклеймить. Город 2125 года был жив, но не помнил своего лица.

Когда-то он был другим. Сто лет назад, в 2025-м, его площади пестрели красками, университеты гудели идеями, а дети бежали по тротуарам, не зная, что значит забыть вкус материнского голоса. Тогда город носил имя – гордое, звонкое, но ныне стёртое, как мел с доски, смытый дождём. Его библиотеки хранили тома, чьи страницы шептали о прошлом, а кафе на углу пахли кофе и надеждой. Но «Газ» пришёл тихо, как вор в ночи. Сначала он был лишь привкусом в воздухе, едва уловимым, как далёкий запах гари. Потом он стал удавкой. Он выжигал память, оставляя пустоту – гладкую, как зеркало без отражения. Библиотеки обратились в пепел, архивы запечатали, а тех, кто цеплялся за воспоминания, увели в тени, где их крики растворялись в гуле машин. Город стал лабиринтом, где каждый поворот вёл к забвению, а каждый взгляд – к глазам, не узнающим тебя. Его башни, некогда сиявшие стеклом, теперь стояли серыми, как надгробия, их окна – слепые, не помнящие света.

На площади, где когда-то звенели фонтаны, старик замер, глядя в пустоту. Его пальцы, узловатые, как корни мёртвого дерева, теребили край плаща, словно искали ниточку, связывающую его с прошлым. «Как её звали?» – шептал он, но слова падали в холодный воздух, как камни в колодец. Его глаза, мутные, как стоячая вода, искали ответ, но находили лишь серую дымку. Он повернулся к женщине, стоявшей неподалёку, её пальцы сжимали сумку, а взгляд был прикован к пустоте.

– Ты… ты знаешь, где площадь Встреч? – голос старика дрожал, как лист на ветру.

Женщина медленно подняла глаза, её лицо было гладким, как маска, лишённая морщин.

– Площадь Встреч? – переспросила она, словно пробуя слова на вкус. – Это… где-то там? – Она махнула рукой в сторону серых башен, но жест был вялым, лишённым уверенности.

– Моя дочь… она ждала меня там, – старик нахмурился, пытаясь поймать ускользающий образ. – Или… жена?

Женщина посмотрела на него, но в её глазах не было ни искры узнавания, ни тени сочувствия.

– Я не знаю, – сказала она ровно, как машина, выдающая ответ. – Иди дальше. Все идут.

Она отвернулась, её шаги зазвучали механически, сливаясь с ритмом города. Старик остался стоять, его губы шевелились, повторяя: «Как её звали?» Он улыбнулся – так, как улыбались все, – но улыбка была мёртвой, как сталь под его ногами.

Утром город шевелился, но движения его были лишены души. На узкой улице, где ржавые трубы сочились паром, двое рабочих остановились у тележки с синтетической едой. Их комбинезоны были одинаковыми, их лица – почти неотличимыми. Один, с сединой на висках, протянул другому металлический контейнер.

– Это твоё? – спросил он, но в голосе не было интереса.

Второй, помоложе, посмотрел на контейнер, потом на товарища. Его брови дрогнули, словно он пытался вспомнить.

– Не знаю, – ответил он, пожав плечами. – Вчера… я ел?

– Ел, – седой кивнул, но его взгляд был пустым, как экран, с которого стёрли данные. – Или… не ты?

Они замолчали, глядя друг на друга, как будто ждали, что другой заполнит пустоту. Потом молодой махнул рукой, взял контейнер и побрёл дальше, его шаги сливались с гулом города. Седой остался стоять, его пальцы сжались в кулак, но он не знал, почему. «Газ» был везде – в воздухе, в воде, в тишине между их словами. Он стирал лица, имена, мечты, оставляя только послушание.

В академии, где стены были стерильно белыми, студенты сидели в рядах, их пальцы скользили по экранам, листая данные, растворяющиеся в их разумах, как сахар в воде. Двое из них, девушка с короткими волосами и парень с усталыми глазами, шептались в углу, пока дрон не пролетел над их головами.

– Ты помнишь, о чём мы говорили вчера? – спросила она, её голос был тихим, почти испуганным.

Парень нахмурился, его пальцы замерли над экраном.

– Вчера… – он замолчал, словно наткнулся на стену. – Мы говорили?

Девушка посмотрела на него, её губы дрогнули, но она быстро опустила взгляд.

– Неважно, – сказала она, возвращаясь к экрану. – Это неважно.

Но её пальцы дрожали, а в глазах мелькнула тень – тень чего-то, что «Газ» ещё не успел забрать. Дрон жужжал над ними, его алый взгляд скользил по рядам, и они замолчали, растворяясь в ритме города.

И всё же, в этой тишине, в этом забвении, что-то тлело. В недрах города, под толщей стали и бетона, в туннелях, где сырость сочилась со стен, как слёзы, которые никто не проливал, город хранил свои тайны. Сто лет назад, когда «Газ» только начинал свою жатву, одна женщина бросила вызов пустоте. Карина Ведомая, чьё имя теперь было лишь шорохом в забытых архивах, сидела в убежище, где свет лампы дрожал, как её собственное сердце. Стены вокруг неё сочились влагой, пол был завален чертежами, испещрёнными формулами, способными спасти разум. Её пальцы, тонкие, но твёрдые, выводили строки на клочке бумаги: «Газ – их оружие, память – твоя сила». Она писала, зная, что ночь – её последняя. За стенами гудели машины, шаги врагов приближались, их тени скользили по трещинам в бетоне. Но Карина не останавливалась. Она вложила письмо в металлическую коробку, рядом с чертежом устройства – устройства, способного удержать мысли, спасти их от забвения. «Город помнит, – шептала она, пряча коробку в тайник, – даже если мы забыли. Найди это. Помни».

Тайник пережил века. Город изменился, его кости оделись в сталь, его сердце заменили серверы, но коробка осталась. Она лежала в цифровом архиве академии, среди стеллажей, где пыль была гуще правды. Архив был лабиринтом, его коридоры гудели, как дыхание, всё ещё цеплявшееся за жизнь. Серверы мигали, их свет был слабым, но живым, как звезда, тлеющая в предрассветной мгле. Коробка покоилась в тени, её металл покрылся ржавчиной, но буквы «К.В.» проступали сквозь время, словно вызов, что не смолк. Гул шагов нарушил тишину – тяжёлых, не механических, живых. Тень упала на стеллаж, пальцы коснулись пыли, и свет лампы мигнул, как глаз, открывшийся после долгого сна. Пыль взметнулась, завихрилась, поймав этот свет, и в этом вихре было обещание – шаткое, но неугасимое.

Город затих, но в его молчании был ритм – напряжённый, как струна, готовая лопнуть. Где-то в вышине дрон жужжал, его алый взгляд скользил по крышам, не замечая, что внизу, в недрах, тлеет искра. Голос Карины, слабый, как эхо, звучал сквозь время, сквозь «Газ», сквозь забвение: «Помни, и город проснётся». Свет лампы дрогнул, упал на коробку, и в этом свете был не просто отблеск – в нём был огонь, ожидающий своего часа.

Тусклый свет люминесцентных ламп дрожал на стенах цифрового архива, словно боялся проникнуть вглубь бесконечных стеллажей, где пыль веков оседала на забытых машинах. Год 2125 висел в воздухе, как тяжёлое молчание – неосязаемый, но давящий. Михаил Беспамятный шагал вдоль рядов, его ботинки глухо стучали по бетонному полу, нарушая тишину, казавшуюся здесь живой, почти осязаемой сущностью. Он был один – или так ему казалось. В этом мире, где каждый шаг отслеживался невидимыми глазами «Газа», одиночество было иллюзией, хрупкой, как стекло под молотом.

Архив академии простирался перед ним лабиринтом из железа и проводов. Высокие шкафы, набитые старыми серверами, гудели низким, едва слышимым гулом – словно шептались о прошлом, которого никто не помнил. Воздух пах металлом и чем-то прогорклым, точно время здесь сгнило, оставив после себя лишь ржавчину. Михаил поправил очки, сползшие на кончик носа, и провёл рукой по холодной поверхности ближайшего стеллажа. Пальцы собрали тонкий слой пыли – следы забвения, подумал он. Пыль прошлого, которое стирают из нас, как ненужный черновик.

Он пришёл сюда за материалами для проекта – скучной работы о цифровых хранилищах, которая должна была впечатлить профессора Левина, сухого, как архивный воздух, и столь же безразличного к вопросам, выходящим за рамки лекций. Но Михаилу было любопытно. Любопытство – его порок, как говорил Дима, сосед по комнате, чей скептический смех до сих пор звенел в ушах: «Ты копаешь там, где ничего нет, Миш. Только пыль и провода». Может, Дима прав, мелькнула мысль, но Михаил отогнал её, как назойливую муху. Ему нужно было что-то найти – не для Левина, а для себя. Что-то, что объяснит пустоту, которая росла в нём, как тень без источника света.

– Ты опять в своих катакомбах? – голос Димы, резкий и насмешливый, ворвался в воспоминание, будто тот стоял рядом, скрестив руки на груди. Михаил почти видел его – худощавого, с растрёпанными волосами и вечной ухмылкой, от которой хотелось то ли смеяться, то ли дать ему подзатыльник.

– Это не катакомбы, – пробормотал Михаил вслух, отвечая призраку. – Это память.