Примерно через половину года волостной писарь господин Глебушкин посватается к предмету своей любви – девице Анне и получит от нея положительный ответ. Жизнь его наладится.

А до городского головы Зосимы Лукича вскорости дойдут слухи о восхищении жителей города его щедростию, добротой и справедливостию. Он прослывет знатным меценатом, радетелем чаяний простого народа, и долго ещё станет почивать от того на лаврах, поминая иногда молодого уездного писаря, обеспечившего ему подобную славу, по матушке…

Но все это случится после… А покуда…

Продолжение следует…

Конторский кот Василий отличался нехарактерной для его сословия сметливостью. Будучи животиной, какая опыт свой получала в уличных жарких сражениях с окрестными представителями семейства полосатых, дворниками да дворовыми собаками, каких немало водилось на улицах уездного города, Василий раз и навсегда для себя уяснил одну простую истину – сколь бы ни хитер да жаден был его брат, лют дворник, да злы и зубасты всякие собачьи дети, все одно даже среди всей этой братии бывают исключения. Как тот же местный человек Аким, какого завели на улице в бытность ещё Василия котёнком, да держали, чтобы он мел улицу исправно, да убирал лопатою снег зимой, особливо счищая тяжёлую наледь подле самих домов, да открывая для Василия все потайные входы, что роет для удобства своего окаянная мыша, и тем самым прокладывал для кота легкий прямой путь к мышиному обустройству.

Вот он как раз был весьма добр к Василию, и даже, как бы это вернее сказать, несколько горд его умениями. Как отец, бывает, гордится достижениями сына своего, какого взрастил с колыбели, да научал всякому, чего и сам умеет и знает. И отрадою звучали слова того же Акима, какой погладивши Василия по лобастой башке его, часто напутствовал, указывая на прошмыгнувшую мимо серую мерзавку:

– Вот, Васька, занятие тебе! Гоняй её, окаянную, без жалости! Неча ей тут обретаться! Телеса вон какие наела, на конторских-то харчах. Крысу ты, гляди, заломал, а уж с этой-то мелочью подлой, без труда справишься!

Василий при таких словах завсегда гордился, топорща усы. Нравилось ему столь уважительное обращение дворника, ибо считал кот себя состоящим в конторе на довольстве официально, а потому, понимал о себе много, и от других требовал к себе уважения.

Вот и один из писарей, с таким мягким прозванием – Глебушкин – тоже обращался к Василию с поклоном. Едва подойдёт кот к его конторке, тот склоняется перед ним низко, руки протягивает, берет ими мягко да на колена свои сажает. И принимается за ухом чесать. А это самое главное у Василия место! Ухо его мягко да податливо, и на всякую радость тотчас отвечать готово.

Руки у Глебушкина сильны да умелы. И едва он начинает гладить Василию голову, да чесать ими за этим самым ухом, как внутри у кота тотчас рождается счастливый треск, что рвётся наружу, и остановить его он не в силах вовсе. Сидит себе на коленах друга своего, да трещит, томно щуря глаза. А другие бесполезные писари икотой смешливой заходятся да пальцами на Глебушкина показывают. А пальцы-то у них все в чернилах! Грязны так, что и глядеть нельзя. А самый главный над ими, Демьян Устиныч, бывало, кричать принимается. На того же Глебушкина:

– А ну, сымай блохастого с колен своих, Савелий. Нечего ему тут обретаться! У нас посетители круглый день. Его блохи на честных людей перескочут, позора потом не оберёшься!

– Так на меня ж не перескочили! – голос Глебушкина по обыкновению нетверд и дрожит слегка.

– Да тебя, Савелий, даже блоха не ест! Невкусен ты для неё, тощ больно! – смеется над бедным Глебушкиным другой писарь, тот, что малость постарше его да поувесистее. Зовут того писаря Лихоимцев, а имя у него чудное такое – Порфирий. Будто дверь какая от сквозняка скрипит. Щеки его румяны, словно яблоки, а руки пухлы да округлы. Но никогда он руками своими Василия не приголубит и за ухом не почешет, только все норовит ногою толкнуть.