Егорка замер, понимая, что молодой писарь как-то так все провернул в разговоре, что выходит-то все гладко, но поворачивает куда-то не туда. Но дух от булки шёл до того упоительный, а жёлтое жирное масло так красиво подтаивало сейчас на её теплом боку, что удержаться не было никакой возможности. И он, вздохнув тяжело, вонзил зубы в её сдобное пушистое тело. Через мгновение от лакомства ничего её осталось, и мальчишка вытер губы, радостно улыбаясь:

– Спасибо вам, барин! Вкусно!

– Ещё бы не вкусно! У Земляникина, поди, лучшие булки во всём городе, а уж о пирожных я и не говорю. Его люди из теста такие картины ваяют, что никакой галерее и не снилось.

– Я видел, оне рыбака да рыбку золотую из марципана сотворили! В витрине стояло. Я посмотреть приходил! Так красиво было!

– Верно! Сия выставка много тогда шуму наделала, даже в газете о ней прописано было…

После обеда Глебушкин без излишних напоминаний занялся работою. И возился ещё часа два, составляя опись прекрасных книг, состоящих во владении генерала Прокопьева. Они были по разумению Савелия так великолепны, что он и прикасаться к ним лишний раз страшился.

Спустя время Алёна Адамовна пришла позвать его на обед.

– Будет вам, Глебушкин. Довольно. На сегодня ваша работа окончена. Четыре часа уж сидите. Ступайте со мною, стол уже накрыт.

И тут Савелий взмолился:

– Госпожа Прокопьева, прошу вас! Позвольте мне не присутствовать с вами за одним столом! Обидеть вас не хочу, но будет с меня! Я до сих пор без сил после угощения вашего, да и Демьян Устиныч гневаться станут. Отпустите меня! Умоляю!

Она топнула было ногою:

– Знаете, что Глебушкин?!

Но он, сделав лицо свое "нещщастным", сложил руки в молитвенном жесте. И она сдалась:

– Хорошо. Пусть будет по-вашему! Но дайте мне слово, что в ближайшее время вы отобедаете у меня! И возражений я не приму, так и знайте! Обещаете?

Глебушкин вздохнул тяжело, а после улыбнулся лукаво и кивнул головой.

Серафим Сигизмундович, сделавшись тотчас самым рьяным поклонником Глебушкина от того, что тот не пошатнул нисколько матеряльных бастионов его хозяйки, с радостию подал ему шинель и даже помог надеть её, стряхнув невидимые пылинки с рукавов.

Когда ворота закрылись за ним, Глебушкин огляделся. На улицы уже готовились опуститься ранние сумерки, прохожие, подняв воротники, сновали туда-сюда, какая-то мелкая собака понуро тащилась за своим хозяином по тротуару, скорбя о том, что требуется сопровождать этого неугомонного, который по три раза на дню зачем-то выскакивает на улицу и ей приходится, как верному товарищу, разделять его увлечение этакой бестолковой ходьбою. На её морде было написано такое устало-снисходительное выражение, что Глебушкин, противу воли рассмеялся, повернулся, надевая рукавицы, и замер. Со стороны сокрытой за домами набережной шёл Аким с лопатою в руках. Полотно ее было испачкано землею. Аким сохранял на лице своём какое-то тяжёлое выражение, и сейчас вовсе не был похож на дворника. Глебушкин чуть ушёл в сизую тень забора, прислонившись к старым кирпичам его и чувствуя спиной каждую щербинку на нем, и принялся наблюдать дворника, оставаясь сам невидимым. Тот, остановившись, пропустил экипаж, пронесшийся мимо и пошёл далее, странно оглядываясь. Лопата в его руках походила и не лопату вовсе, а на какое-то орудие, каким сподручнее громить врага, а не копать, скажем, огород.

– Экий все ж таки Акимка этот здоровый детина! Такого прокормить никаких средств не хватит! – Раздался со стороны правой руки Савелия надтреснутый голос. Он резко развернулся. Серафим Сигизмундович выпустил колечко дыма из тонких губ своих и указал папиросой на дворника, стоя рядом с писарем.