Тем временем Рудольф прерывистыми движениями вставлял винтовочные патроны в обоймы. Для него сегодня опять начиналась война. Курту нечего было собирать, ну разве что солдатские книжки умерших и убитых.

– Тяжело стало жить. Лучше бы мы сдались.

– Вспомни Ганса и то, что он говорил.

Рудольф, конечно, вспомнил. Вспомнил, задумался и сделал шаг наверх первым. Курт поправил ремень и шагнул вслед за ним. Подвальная пустота захватила все пространство. Жить на этом медицинском пункте ей оставалось еще долгих тридцать семь дней.

5

Утро началось совсем невыносимо. Пока два солдата лазили в поисках смерти по бывшему городу, Хельга готовилась к следующему дню мирной жизни. Кто-то готовил что-нибудь съедобное. Пришли новые люди. Цель их – получение нового жилья и прочих материальных благ – носила сугубо мирный характер, а потому на улице снова заиграла музыка и зазвучала речь, правда, одинаково неприятная всем. В ней растворилось все. Так приходила новая жизнь, неведомая еще никому.

Два бывших солдата вяло смотрели на это все. Фронтовиков вообще трудно чем-то удивить, тем более что решение всегда в руках.

– Лучше бы я на мину, что на входе, наступил.

– Бедная Хельга.

– Проклятые поляки, нет, ну надо же! – орал какой-то лейтенант, стоявший на открытом пространстве между домами.

Его взвод бегал почти вокруг него, собирая предметы армейской жизнедеятельности. Сержант усердно поливал бывшее место пребывания керосином. На время мат закрыл все шипящие звуки на этой теперь никому не известной улице.

Рудольф взял винтовку и посмотрел в оптический прицел. Слеза катилась по окуляру.

– Мертвые тоже плачут.

– Смерти нет.

– В кого стрелять?

– В людей.

Рудольф промолчал. А что можно было сказать? Ясно было одно – худшее впереди.

Зазвучала музыка анархии. Играло одно и то же. В бессилии ломались остатки всего того, что было до них. Дым покрыл горизонт, позже перекрыл. Между поляками начались перестрелки за власть над ядром. Ожили еще не разоруженные защитники города. Советские солдаты снимались с постов и позиций, потом уничтожали и их. Беглецы? От кого?

Рудольф и Курт кое-как оторвались от русского патруля, уходя из сгоревшего здания. Следующее место дислокации – подвал под развалинами: судя по звукам, русских не было. Двадцать человек. Женщины и дети. Одна сестра милосердия. Один солдат в углу, голова прострелена, хрипит. Бедро перебинтовано. У девушки с красным крестом поломан нос, кровь заливает одежду. Зубы стиснуты. В соседней комнате польский солдат бил ногами подростка в немецкой солдатской униформе. Двое других громят и обыскивают все остальное – то, что смогли унести женщины, дети и старики.

– Курт, не надо! Их потом всех убьют.

Рудольф, шедший впереди, встал в дверном проеме на входе. Слова никогда в таких ситуациях не помогали. Солдат оттолкнул сослуживца и, сделав шаг внутрь, вынул нож. Рудольф вошел за ним. Курт метнулся в другую комнату. Рудольф кинулся к девушке. Она испугалась, закрыла лицо руками, и слезы моментально высохли.

– Не надо, не убивайте, я вас умоляю… Я же просто выполняю приказ… Я не нацистка!

– Я немец, а тем более солдат… Я не убийца.

Но из-за шума в соседней комнате сестра милосердия ответа не услышала.

Рудольф понял, что Курту нужна его помощь, но он даже не дернулся. Умереть от польской пули – позор! Но лучше позор, тогда совесть будет чистой. Правда, зачем ему совесть, он уже не знал.

– Как тебя зовут?

– Линда.

– Прости его, он не хотел. Прощай, Линда!

Рудольф поправил кепи и пошел наверх. Через две груды развалин, бывших ранее добротными домами, бывший лучший охотник своей деревни залез в непонятную постройку, похожую на сторожку или большую собачью будку. В оптический прицел он смотрел очень долго. Хотелось думать, но не получалось. Стрелять, только стрелять. Последней жертвой, или – как он писал в своем дневнике – трофеем, стал неизвестный польский баянист. Где-то сзади послышалось движение, очень близко. Надо было кончать, все это уже изрядно надоело. Рудольф решил просто, на удачу, поменять позицию.