– Солдаты, вы здесь? – в темном, изуродованном подвале раздался еле слышимый шепот.

– Да, Хельга. Присаживайся, ты ведь сильно устала. Вообще-то, я думал, ты больше не придешь…

– Рудольф, ну как же я вас теперь брошу? Мы же немцы.

– Сколько сегодня?

– Три капитана, два майора, три лейтенанта, один даже с геройской звездой был. Один полковник еще впереди.

– Он же заметит, что тебя долго нет, и просто застрелит.

Ее лицо приобрело детские черты.

– Да он меня мыться отправил, говорит, мол, грязная и воняю, – она легко улыбнулась, так естественно, что в темноте улыбка стала совершенно всеразличаема, даже на фоне очищенной пустоты, – хотя вчера никто ничего не сказал, а до вчерашнего вечера я не мылась несколько недель.

– Да полковник, наверное, баню строить собрался! И что теперь?

– Курт спит?

– Ганс умер. Курт спит.

– От чего Ганс-то умер? – сказала шепотом Хельга и протянула банку тушенки.

– Да мы тут подрались… Курту пришлось ударить его табуретом по голове. Не знаю, от чего он умер. Пульса нет.

У Курта катились слезы. Он сам не понимал от чего. Смерть Ганса. Жизнь Х. Все наслоилось. А Франции он уже никогда не увидит.

– Эй, солдат, ну хватит хныкать! Я же вот не плачу! – Девичий сарказм.

– Ты еще борешься. Мы – нет. – Курт буркнул и затих.

– Хельга, мы уходим.

– Куда?

– К своим.

– Своих больше нет. Есть мы и они. А уйти вы не уйдете. Может, метров на двести – и все. Они здесь повсюду. Как бы то ни было, я скоро буду с вами. Может, еще пару дней, и ни один офицер не подойдет. Они любят чистоту и невинность, и таких хоть отбавляй. Да я больше и не смогу. Боюсь только, там будет не мое детство, а война. Я сделала для Родины все что могла. Даже больше. До последнего патрона… Я не жалею, что родилась и умерла немкой…

– Я раньше тоже так думал. Все изменилось.

– Значит, вы будете жить.

Рудольф понял: задел за живое. Зря. Он не хотел. Героизм этой девушки не знал предела. Рудольф русских вообще терпеть не мог, даже на расстоянии, а тут такое. От смущения по его спине побежали мурашки.

– Хельга, вот, держи мой крест. Как старший по званию, я имею право тебя наградить.

– Эх, Рудольф, жаль ты не гауляйтер, а они – мертвы, – сказала Хельга, кивая на стену, за которой лежали трупы солдат.

Она погрустнела и стала серьезней.

– Главное, чтобы русские не увидели, как нос провалится! Я боюсь мучительной смерти.

– Слушай, я только не пойму, зачем он отправил тебя мыться, если от тебя пахнет русскими? От грязных немцев несет, наверное, так же?

– Не знаю, наверно, у них просто комплекс.

– Хм. Странно. Это, наверно, потому что мы называли их свиньями?

– Мне кажется, для самоуспокоения. Он же знает, что мыться здесь негде. По крайней мере, теперь…

Хельга между делом расчесывала волосы.

Курту это все било по нервам. Не того он ждал. Реализм сохранился в нем больше, чем в других. Бессмысленные разговоры, больше присущие дружеской компании, чем «послевоенному» подвалу, здесь – по его мнению – были неуместны. Стало очень жалко и Хельгу и Ганса, а еще больше – свою старшую сестру, эвакуированную куда-то под Дрезден…

Хельга, проболтав с Рудольфом о всякой чепухе еще минут пять, поднялась по лестнице и растворилась в музее европейской цивилизации. В небо взлетали световые ракеты, солдаты грустили у костров, а звезды находились так низко, что вот-вот могли капнуть на землю или на плечи. Одного не хватало – чистого воздуха. Молодой девушке не хватало его еще больше. Духи закончились, и Хельге страшно захотелось во Францию. Потом – выйти замуж и завести детей. От простого до нечеловеческого несколько шагов, и для медсестры из Герлица это было последней каплей. Началась ломка, но борьба продолжалась.