Автоматная очередь. Глухо и больно. Слой военного времени. Два русских солдата взяли его за ноги и потащили…

Курт победил. Два поляка были зарезаны сразу. Третий ударил немца прикладом в грудь и, направив на него ствол, нажал спуск. Выстрела не произошло. Ребенок лет восьми вцепился в ногу поляка. Удар приклада – и ребенок мертв. Однако этих секунд хватило, чтобы Курт встал, пришел в себя и ударил ножом в шею противника.

– Kommunizm. – Все, что тот смог сказать в ответ.

– Рудольф, ну ты где? – метнувшись ко входу, Курт его не обнаружил.

– Он ушел…. Не убивайте меня…

– Ну ты чего? Вот он предатель! От него я ожидал большего… Ну ты как?

– Не знаю.

– Матерь Божья, вот это сестры пошли, какое уж тут милосердие… Не зря… Тебе сколько?

– Пятнадцать.

– Надо уходить.

Он оглянулся. Старушка плакала над телом внука. Два ребенка, что были без родни, обыскивали трупы поляков. Старик сам себе перебинтовывал ногу. Ни один взгляд не ловился. Мальчик в немецкой форме сел в угол и закрыл глаза. Девушка с красным крестом плакала. Загнанному честью и долгом солдату стало ясно одно – отсюда он уже никогда не уйдет.

– Ян, ты скоро? – это голос с улицы.

В ответ Курт выстрелил. Он взглянул на бедную Линду…

Франция… Гравелот…

Влетела граната…

6

Деформация происходит в каждой стране по-своему. Потом деформируется народ, еще дальше – природа.

Хельге стало страшно. Чувство необратимых изменений пугало больше, чем красное и потное лицо русского майора, от которого она вышла несколько минут назад. Она шла и чесалась. Поляки не обращали внимания на странную немку, им нужнее те, кто в подвалах. Так всем было приятней.

Хельга слышала выстрелы и шум, суету и окруженность, и мысль о прямолинейном развитии не покидала ее ни на секунду. «Надо, – подумала она, решив прогуляться по городу в поисках достопримечательностей. – А почему бы и нет, ведь мир же! Война так война. Мир так мир. Борьба так капитуляция.» С семьей она редко гуляла по таким местам как музеи, галереи, театры. Все это казалось абсолютно дряблым и убыточным для народа. Теперь дряблой и убыточной ощущала она сама себя….

Так она оказалась у ратуши непонятного века. Две стены обвалились. На развалинах сидят солдаты и бесстрастно смотрят на творения человека, параллельно вспоминая о боевых буднях и погибших друзьях.

Хельга стояла, терпела и молчала – тело жутко чесалось. Совершенно неожиданно ее сзади окликнули. Хельга обернулась. Босая растрепанная девушка. Платье порванное и грязное, глаза глубокие и синие. Лоб широкий и высокий, с прядью светлых волнистых волос. Нос явно не прямой. Она смотрела на Хельга снизу вверх и, ломая руки, поправляла платье.

– Инкен, ты чего?

Инкен, ничего не сказав, страстно поцеловала Хельгу в губы, улыбнулась и пошла дальше. От ее твердой, монолитной поступи туфли Хельги еще больше обесцветились. Инкен заплакала. Инкен, также легко как по земле, полезла вверх по одной из сохранившихся стен ратуши. Изящное спортивное тело метр за метром преодолевало высоту. С каждым новым усилием она боролась со стеной все более яростно. Мышцы на сильных руках становились все более напряженными.

Из толпы военнослужащих выскочил солдат и закричал Хельге:

– Как ее зовут?

– Was?

– Чего? Немчура проклятая!

Солдат повернулся лицом к Инкен.

– Слушай, хватит дурить! Ну подумай, ты молодая, красивая, тебе же детей рожать надо, впереди же целая жизнь! Да не бойся ты!

Борьба продолжается.

Инкен отпустила руки. Штырь из груды осколков пробил ей шею, а кусок стекла разрезал бедренную артерию. Муха села на ее ладонь. Солдат плакал. Инкен – тоже.