– Ты, видать, девица мудрая, как имя твое? – спросил слуга. А она отвечает: «Имя мое – Феврония». – И такое достоинство в ее голосе таилось, что удивился юноша. Но чему удивляться? Она ведь ему имя свое крестное назвала – Феврония, что в переводе с греческого означает видение вечное. А вдруг дано ей в самом деле видеть то, что сокрыто от непосвященных?

– А я, – уточнил посыльный, – муромского князя Петра слуга. Занемог мой господин, после того как убил своею рукою неприязненного летучего змея. Тяжка его болезнь – весь струпьями и язвами покрылся, тает на глазах. Искал он исцеления у многих докторов, да никто не смог ему помочь. Не живет ли в окрестностях твоего села тот, кто сможет вылечить моего князя?

– Если бы кто потребовал князя твоего к себе, смог бы исцелить его.

– И что ты такое говоришь! – всплеснул руками слуга. – Да разве можно кому-то из простого люда князя моего к себе призывать? Назови мне имя врача того, скажи, где он живет, и если излечит он моего господина, тот за труды его щедро вознаградит.

– Пусть твой князь сам приедет. Если будет мягкосердечен и смиренен – здоров будет!

Всю обратную дорогу слуга, быть может, ломал себе голову над мудреными речами странной девы: «А что если она и вправду не в себе? Задумала господина к себе востребовать! Была б хоть солидным старцем мужеского пола, тогда понятно, а то… Слыханное ли дело, чтоб девицы такие речи с княжескими посланниками вели?» Но, как бы там ни было, а о случившемся слуга рассказал князю Петру. А тот был уже на все согласен – пусть, мол, везут его куда угодно и к кому угодно, лишь бы на ноги подняться.

Как отмечали многие исследователи, в этом диалоге завуалирован тонкий смысл. Они будто бы о разных вещах говорят. Слуга – о конкретном, житейском, он видит в Февронии только девицу, от которой хочет получить информацию о потенциальном враче. Она же – о сокровенном, открытом только ее внутреннему взору: о своем будущем муже. Она знает больше, чем слуга, да и сам князь. Ей известно будущее, и потому она ведет речь не о лечении, вернее, не только о лечении, но и о сватовстве. С одной стороны, не подобает князю ехать к крестьянке, унижение это для его достоинства; а с другой – негоже и девице идти первой к жениху, вначале-то должен он к ней посвататься. В общем, каждому видится свое…

Но есть еще в повествовании Ермолая-Еразма тонко завуалированная тема смерти: это и принадлежность Февронии к роду древолазов-бортников, и то, что она дважды упоминает тонкую грань между бытием и небытием, рассказывая о родителях и брате. Этот нюанс отмечал муромский исследователь Ю.М. Смирнов, сравнив текст «Повести о Петре и Февронии» с «Повестью о водворении христианства в Муроме»: «“И по мертвых ременная плетения древолазная с ним и в землю погребающии”. Древолазные приспособление, как видим, напрямую связываются с образом смерти, а поскольку погребальный инвентарь всегда имел определенное функционально-символическое значение, то первое, что приходит на ум в этой связи – эти “плетения” нужны покойнику, чтобы с их помощью взобраться на небо по стволу мирового древа».

Привезли больного Петра к дому Февронии. Но сам он через порог не переступил, а своих людей к ней послал с поручением: пусть, мол, скажет та девица, кто хочет меня уврачевать, а врач делает свое дело и, если исцелит, получит многое себе во владение.

– Я тот врач, – спокойно ответила Феврония посланным к ней людям. – Но никаких богатств мне не нужно. И передайте своему господину такие слова: если я не стану ему супругою, смогу ли я его уврачевать?