Ступни 36-го размера, все еще босые (треккинговые носки сушились на веревке между сосен после утреннего променада по Енисею), чувствовали холодную, сырую, дышащую землю под собой и волны сухого, щекочущего жара от костра, ласкающие подъемы, щиколотки, икры. Контраст был живой, дышащий, напоминающий о собственной плоти, о том, что я здесь, а не в виртуальном чате. Каждая мурашка, пробегющая по коже от холода земли, была доказательством существования.

Костер, разожженный Степой, суровым сыном Агафьи, – разгорался всерьез. Сначала робкие, желтые язычки лизали сухие щепки, потом уверенно охватили толстые, белесые поленья березы, заставляя их потрескивать, выпуская соки, которые шипели, превращаясь в пар. И тогда началось главное, древнее действо. Дым.

Он поднимался не однородной, скучной колонной. Слоями. Пластами. Каждый – со своим характером, цветом, запахом и памятью, как страницы старой, прокопченной книги:

«Сладкий Обманщик»: Самый нижний, легкий, почти прозрачный, голубоватый, стелющийся у самой земли. Пахнущий березовой корой – сладковато-древесный, с медовыми, чуть дегтярными нотками, как дорогая ароматическая свеча «Лесная сказка» из московского бутика на Тверской (мелькнула предательская ассоциация). Он обволакивал ноги, холодную землю, спящую собаку, мои босые ступни, пытаясь усыпить бдительность, убаюкать. Приятный. Успокаивающий. Но это был обман. Засада. Он прикрывал, маскировал того, кто шел следом, пряча его едкую, беспощадную суть за сладкой, обволакивающей вуалью.

«Горький Правдист»: Шел следом, напористо, поднимаясь выше. Густой, сизый, колючий, как щетина. Дым от прогоревшей бересты и смолистых сосновых сучков, подброшенных в огонь. Он бил в нос резко, без предупреждения, как пощечина. Едкий. Вызывал мгновенное першение в горле, заставлял глаза слезиться, щипал слизистую, заставляя кашлять. Неприятный. Грубый. Беспощадный. Но… до мурашек, до спазма в горле знакомый. Он пробивал броню времени, как штурмовик пробивает оборону, не спрашивая разрешения. Он был ключом, отмычкой к заржавевшим замкам памяти.

«Призрак Печки»: Самый тяжелый, низкий, цепкий, ползучий. Насыщенный запахом горячего металла, печной сажи, тлеющих углей, паленой органики. Он не поднимался, а стелился по земле змеей, обвивая ноги, цепляясь за грубую ткань моих походных штанов "Red Fox Trekker", за свитер, за волосы, лез в нос, в рот, въедался в кожу. Именно он нес в себе код доступа. Именно он был порталом в другое время, в другое место. Не метафора. Физика. Химия нейронов.

Я зажмурилась, пытаясь отогнать навязчивое щипание в глазах от «Горького Правдиста», но слезы текли уже сами по себе. Бесполезно. Нос уже поймал код. Легкие втянули его глубоко, пропустили в кровь. Мозг выдал ответ не сразу картинкой – сначала ОЩУЩЕНИЕМ. Физическим. Неопровержимым. Неоспоримым.

Тепло. Не сухое тепло костра слева, а жаркое, сконцентрированное, излучаемое справа – от раскаленной, почерневшей, покрытой шершавой окалиной железной буржуйки.

Я сижу не на холодной алюминиевой табуретке в сибирском глэмпинге, а на низком, тяжелом деревянном чурбаке, принесенном из сарая бабушкиной дачи под Питером. Под босыми ногами (размер детский, 28-й, вероятно) не сырая земля Сибири, а шершавые, неровные, горячие от печи половицы. Доски с глубокими щелями, из которых тянет сырым холодом подпола и пахнет картошкой. В руках не обугленная ветка ольхи, а тяжелый, черный от вековой сажи ухват. Его холодная, облезлая деревянная рукоять, его раскаленный докрасна металлический наконечник, которым бабушка ловко, с глухим лязгом, выхватывала чугунки из нутра пылающей печи. И запах… Запах! Тот самый, едкий, горьковато-терпкий, с нотами перекаленного железа, старой сажи, древесной золы, жженой картофельной кожуры – неистребимый запах бабушкиной буржуйки, которую она топила и в лютые, трескучие зимы, и в промозглые, дождливые дни питерского лета. Запах, который въелся в стены, в одежду, в саму кожу.