Рядом, неотступно, в метре от меня, шла рыжая дворняга неизвестной породы. Не крупная, не мелкая. С умными карими глазами, в которых отражалось небо и вода, и чуть поджатым, но не пугливым хвостом. Мы не познакомились. Не было слов, угощений, поглаживаний. Она просто шла рядом. Иногда обгоняла, принюхиваясь к водорослям, выброшенным волной, деловито обходя мои следы. Иногда отставала, закапывая что-то в песок у кромки леса. Ее следы пересекали мои, сплетались с ними, создавая странный, совместный узор на песке – знак немого договора. Она не требовала внимания. Она просто была. Как река. Как песок. Как эта тишина, нарушаемая только криком чаек и шелестом сосен на ветру. Мой немой спутник. Дух места.

Я прислонилась спиной к теплому камню-киту. Солнце уже припекало лицо, высушивая следы слез, оставляя на щеках тонкие дорожки соли. Боль от занозы пульсировала тихим, настойчивым напоминанием – я здесь, я живая, я чувствую. В кармане походных штанов лежала та самая щепка – крошечная, ничтожная, бесценная. Ключ.

Ключ от двери в лето, где мне семь лет. В бабушкин сарай под Гатчиной. В запах теплого дерева, пирожков и безусловной любви.

Где-то вдалеке, со стороны «Тайного Улья», завыл мотор лодки. «Вихрь-30» – узнала я по характерному дребезжащему реву. Звук назойливый, городской, чужеродный здесь, на берегу вечности. Я зажмурилась. Ступни, стоящие на раскаленном песке, помнили ледяной холод утренней росы на траве у порога. Помнили колющую боль щепки. Помнили липкое объятие «теста» и ласковый скрип «наждачки». Они составили карту этого утра. Тело запомнило путь.

Следующая точка маршрута? Дым. Вечерний костер. Машина времени из смолы и пламени. Готова ли я вернуться туда, куда ведет эта щепка? В тот сарай? К тем шершавым рукам? К той части себя, закопанной под слоями асфальта и цифр?

Рыжая собака, мой немой спутник, ткнулась холодным, мокрым носом мне в ладонь. Ткнулась твердо, требовательно. Шерсть ее пахла речной водой и полынью. В ее глазах читался немой вопрос и одобрение. Ответ был ясен. Пора. Пора идти к огню. К памяти. К себе. Сквозь дым прошлого – к очищению.

Глава 3: Дым, который помнит

Вечер в «Тайном Улье» спускался не спеша, томно, как густой дым от костра, тянущийся живыми клубами к первым, робким звездам. Воздух, еще недавно звонкий от пересвистов дроздов и шелеста осиновых листьев, сгущался, тяжелел, наполняясь новыми, властными ароматами. Не искусственными, синтетическими облачками от аромадиффузоров в стильных глэмпинг-шале, а грубыми, настоящими, въедливыми запахами древности:

– тлеющих березовых поленьев с трещинами коры;

– раскаленной жести старого, потертого эмалированного чайника с отбитым носиком, греющегося на углях;

– печеной картошки, томящейся прямо в золе – ее земной, манящий дух витал над всем, смешиваясь с терпкой прелью прошлогодней хвои.

Они висели тяжелой, теплой, почти осязаемой пеленой, проникая в самые корни волос, въедаясь в шерсть моей рыжей спутницы, примостившейся у порога моего бревенчатого домика.

Собака дремала, свернувшись калачиком, но нос ее, влажный и холодный, подрагивал, улавливая каждый новый, тонкий оттенок вечернего пира запахов – суховатый аромат горящей бересты, сладковатую ноту только что брошенной в огонь шишки.

Я сидела на складной алюминиевой походной табуретке (никаких кожаных пуфов с подогревом) у общего кострища, сложенного из грубых, темных от времени камней, принесенных с енисейского берега. В руках – длинная, обугленная на конце ветка ольхи. Не для того, чтобы ворошить угли. Для тактильного якоря. Шершавая древесина, теплая от близкого пламени, местами горячая до едва переносимой боли, была моей нитью в реальность, спасающей от нахлынувшей тоски по городу, отзвуки которого еще гудели в ушах. Я водила подушечками пальцев (уже чуть шершавых от дороги, с въевшейся грязью под ногтями) по ее неровностям, бугоркам застывшей смолы, глубоким трещинам – запоминая шрамы огня, шершавость жизни, текстуру этой сибирской ночи.