Вылетев с дачного посёлка, увидел кусты безлистного терновника. Залез в них, на кустах ещё висели прошлогодние сморщенные терновины. Присел на корточки, решив отдышаться. Потом пристроился поудобнее и задремал, успокоенный. Солнце светило жарко, и тепло неслось на него. Затем потянуло вечерней прохладой. «Бр-р-р,» – поёжился он. Встал и пошёл в сторону своей деревни по дороге, которая проходила мимо кустов, где он сидел.

«Ну вот, не живой, не мёртвый. Дорога – катись или топай. Только на ней всё видать. А если милиция проедет? В автобусе бы доехать, – с тоской подумал он. – Шофёр знакомый одним маршрутом ездит, довезёт, коль попрошу, потом за проезд отдам». И отогнал тут же мысль. «Небось, уже всем сообщили, на каждом перекрёстке стоят, ждут. Приметы шоферам дали. Это же надо, по заду генсеку – ляпнул, не подумав. Да за такое упекут!»

Так и шёл. Машина появится – нырял в посадки, машина проедет – выходит на дорогу. Может, и дошёл бы без приключений, бормоча без остановки: «Язык мой – враг мой, надо же такое ляпнуть. А всё из-за тебя, разлюбезная честняга!»

Так вёрст пять отмахал с ноющими ногами и не заметил, как из-под высокой насыпи выскочила бродячая собака и, гавкнув, кинулась к нему, защищая свои охотничьи угодья от человеческого посягательства. От неожиданности Иван выронил лопату. Волос стал дыбом, стянуло кожу на голове, аж кепка поднялась. Стоял-стоял, а собака всё гавкает и не подходит. Тогда наклонился Иван, взял лопату. Собака отступила, но не убежала.

И тогда вся злость и весь страх вылились у человека в ярость.

– А-а-а! – заорал он и кинулся к собаке, подняв лопату. – Убью! – взревел, и за ней.

Собака – в посадки со скулежом. А он за ней, грудью откидывая ветки, с хрустом и треском ломая ногами сушняк, обрывая лицом паутину и чувствуя её нежность на потной коже. «А-а-а!» – неслось звериное по посадкам. «Ай-я-яй!» – нёсся визг испуганной собаки, которая еле успевала лавировать по кустам посадок. «Ай-я-яй», – удалился собачий плач.

Запыхавшись и задыхаясь от жары и безветрия, Иван остановился, затем пошёл домой, переставляя лопату и зло думая о ней: «Это из-за тебя такого натерпелся. Ты меня чуть в тюрьму не посадила. Пива не дала выпить. По шее накостыляли. А теперь ещё я и без ног из-за тебя остался». И такая злость закипела у него в груди на неё, на эту самую честную лопату, что он остановился и, взяв за конец черенка, раскрутил её над головой и отпустил.

Как птица с длинным хвостом, взмыла она вверх и, пролетев метров тридцать, упала в глубокий овраг. И там зазвенела, ударившись о камень на дне глубокого оврага, потом послышался всплеск. «Вот так!» – сказал Иван и зашагал прочь. Но, пройдя с километр, остыл от злости и стал рассуждать здраво: «Приду, лопаты нет, денег нет, ночь. «Где целый день был? – спросит жена. – Куда деньги дел?»

И он замедлил шаг. Потом остановился и повернул назад. Подойдя к краю глубокого оврага, посмотрел вниз: ничего не видать, надо утра дождаться, да холодно на весенней земле. Посмотрел – поле рядом, омёт. С радостью к нему и залез в сено. Свернулся в нём в комочек и, чувствуя голод, лежал, злился. Он бы сейчас кого-нибудь побил бы. Но бить себя неудобно, а рядом никого не было. Тогда он перенёс свою ярость на свой язык. «А ты, язя, всегда меня подводил! Раз из-за тебя меня били, ты высунулся и сказал одной женщине, что её муж ей изменяет. Потом её муж врезал мне в левый глаз со словами: «За левый глаз не судят!» И я долго ходил офонарённый. И сейчас, когда я гонялся за собакой, ты пытался вылезти у меня изо рта. Ты думаешь, я не знаю, для чего ты пытался вылезти? Ты хотел показать, что я собака, попотеть языком и кровь охладить? Нет! Ты хотел сказать псу, что ты боишься его! Да оскаль ты зубы свои, покажи свою ярость – и пусть он от тебя удирает. А ты догоняй его и рви ему гачи. И гавкай на него, как бы говоря: на кого ты руку и ногу поднял?!»