– Как это, – не понял студент, разведя руками, – его же?

В аудитории послышались смешки, покашливания. Но после взмаха руки Гинзбурга воцарилась тишина.

– Ту, что мы собираем в операционной ране. Во время операции… Я понятно объясняю? Твое мнение?

С ним разговаривал сам Гинзбург! Светило медицины, не снится ли ему?! Смысл сказанного до Стаса доходил с трудом, будто он находился под водой, а профессор – на берегу и пытался до него докричаться. Звуки противно множились, деформировались, искажались. В голове стучало: сказать в группе – никто не поверит. Все равно что с Генеральным секретарем ЦК партии за руку поздороваться.

– Ее, наверное, очистить надо, – услышал он как бы со стороны свой голос. – Ну, перед тем, как переливать. Профильтровать, что ли…

– Вот! – профессор, словно ствол маузера времен гражданской войны, направил на него указательный палец. – Пусть не совсем грамотно, но верно говорит, согласитесь! Очистить и снова капать! Реинфузия, коллеги! И еще раз – реинфузия! Садись, Пермяков, считай, первый теоретический экзамен ты выдержал.

Как вернулся на место, он не помнил. Хирурги продолжали спорить, словно и не было перед ними только что смущенного студента. Стас же трясся, как в ознобе, и никак не мог отделаться от галлюцинации: направленный в него маузер профессора готов был выстрелить, но не выстрелил почему-то.

В тот же день после занятий он надолго засел в читальном зале медицинской библиотеки, в отдельную тетрадь выписал все термины, которые услышал утром на линейке. А рядом – их значение.

Когда еще у них будут клинические дисциплины! Сколько он успеет узнать важного и нужного за это время! Не стоит его терять впустую.

Но, странное дело: многие термины почему-то казались ему знакомыми. Словно он встречал их где-то, когда-то. Может, в другой жизни. Как поет Высоцкий: «Хорошую религию придумали индусы, что мы, отдав концы, не умираем насовсем!» Так и в Стасе будто кто-то жил из предыдущих родственников, не умерев до конца. И этот кто-то при жизни был как минимум хорошим доктором, а как максимум – классным хирургом.

Неспроста у него иногда вырывались суждения, о которых он никогда не слышал, даже не подозревал. В такие минуты Стас мог поклясться, что это говорит не он. Но как поклянешься? Кому? Сразу же поставят диагноз шизофрении и отправят в психушку.

Стоило ему войти в комнату, как все умолкли. Вечно снисходительная улыбочка Лехи Дубовика, развалившегося на кровати у окна, сменилась на нарочито внимательную гримасу, а глаза погрузились в толстенный учебник по анатомии.

– Не трудись, Дуб, – решил сразу же снять напряжение Стас. – Артист из тебя не получится при любом раскладе, так что колись, о чем вы тут… без меня договаривались. Ясно, о чем-то незаконном, я это нюхом чую.

– А че я-то? – Леха захлопнул учебник, бросил его на стол и отвернулся к стене. – Чуть что, сразу Дуб, Дуб…

– Да мы решали с ним, – валявшийся на кровати Гончаренко решил резину не тянуть и расколоться сразу, – сначала по пиву, а потом по бабам… Или сначала по бабам, а потом – куда кривая вывезет, может, по пиву, а может, чего покрепче.

– А одновременно и то, и другое несовместимо? – удивленно развел руками Стас и принялся рисовать один из возможных вариантов: – Скажем, одной рукой за талию держишь какую-нибудь Афродитку, а в другой – бутылка холодного «Жигулевского». Так нельзя?

– Опыт показывает, что затруднительно это, – Дубовик сморщился так, словно ему в гортань только что вдули порошок стрептоцида. – Или Афродитка обидится, что ты ее делишь с кем-то еще, или бутылку уронишь, расплескаешь. Надо заниматься чем-нибудь одним, не размениваясь.