Инквизитору закон был не писан, тем более что в краю, где говорили на окситанском диалекте, законы устанавливал он сам. К югу от Луары инквизиторы не подчинялись никому, кроме папы. Иначе говоря, по большей части только самим себе.

По их мнению, кроме их братьев доминиканцев и еще нескольких орденов, которые им приходилось уважать, существовала только безликая масса каноников, малограмотных клириков, покорных своим епископам, чуть менее неотесанным, чем они сами, но своей алчностью и невежеством порочащих Церковь. Однажды, когда сердце каждого еретика будет вырвано из груди, этих людей тоже постигнет кара.

“Жирный инквизитор”, как называли его нечестивцы, верил в истощенного безжалостного Бога. Инквизитор был человеком мудрым, суровым и воздержанным. Он постоянно постился и носил власяницу, дабы не забывать о муках Христа. Однако тело не следовало указаниям его воли. По странной причуде химии он толстел от самой малости, которую себе позволял. Из-за этого пострадала его карьера в ордене. Дабы доказать его благочестие, приор обители перед лицом свидетелей, назначенных римскими кардиналами, на несколько недель запер его в келье и посадил на хлеб и воду. Его корпулентность от этого не пострадала, в отличие от характера, навсегда испортившегося от такой несправедливости судьбы.

Инквизитор Луи де Шарн преисполнялся высокого мнения о себе, когда его “я” забывало о телесной оболочке и сияло разумом и верой. Он выносил приговоры под влиянием презрения, которое питал к собственному телу. Его суровость немного смягчалась, когда он судил женщин: ему претило терзать пытками эту странную плоть, и он охотнее отправлял их медленно гнить в светском узилище.

Он не походил на великих инквизиторов прежних лет, при воспоминании о которых люди все еще содрогались. Его добродушный вид успокаивал, он изображал милосердие, слушая речи обвиняемых, но в приговорах оставался безжалостным.

Два монаха стояли на коленях, опустив головы. Они невольно придвинулись ближе друг к другу, и их плечи соприкасались. Оба были встревожены. У них сжималось горло, и липкий пот стекал по спине, несмотря на жуткий холод. Антонен, как и Робер, понимал, что их сюда не пригласили, их арестовали. Ни один, ни другой не представлял себе, что такого они могли сотворить, пока ходили за пергаментом. Но они знали, что инквизитор без труда составит акты о совершенных ими проступках и даже о греховных мыслях, которые открылись ему благодаря собственной проницательности.

Инквизитор умел проникать в сознание. Антонен подумал, что ему придется расплачиваться за то, что возжелал потаскушку, а Роберу – за то, что стащил ломоть сала.

Очевидно, их подслушали доносчики. Exploratores, тайные агенты судей, шпионили повсюду и, словно свора легавых, охотились на ересь в городах, деревнях, храмах и в мыслях грешников. Разве можно от них укрыться? Они шныряли даже по кладбищам, и могильщики по их приказу выкапывали останки неверных, ускользнувших от их зоркого ока. Мертвецов отправляли на костер, где они горели вместе с живыми, чтобы все усвоили урок святой инквизиции: даже на том свете предателям от нее не скрыться.

Инквизитор в одиночестве восседал посреди хора в большом деревянном кресле, некрашеном, без резьбы. Вокруг него стояли три пустых кресла: во время процессов их занимали монахи – члены суда и нотариус, которому поручали вести протокол. Состав суда инквизиции был неполным, но это не успокоило обвиняемых.

Антонен вспоминал слова своего спутника в лесу Верфёя.

– Робер, ты когда‐нибудь видел, как сжигают человека?