Он поднял лицо, улыбнулся. Марфа растянула рот в улыбке, подумала: вот бы он так всегда сидел и усмехался.

Но он отставил гитару и потянулся к склянке с порошком.

– Здорово, – выдавила Марфа.

Едва касаясь ложкой стенок стакана, он размешивал раствор.

Теперь она следила за его жестами. Манера разговаривать, которая раньше казалась ей вульгарной, стала даже нравиться. Она повторяла его жесты. Например, объясняя, крутила пальцами, как веером. Не так, как бандиты в 90-е, а так, как мальчуган что-то объясняет в песочнице товарищу. И чувствовала себя уже не Марфой, а доктором.

Однажды, когда он размешивал раствор для инъекции, заметила на его шее маленькое черное пятно. Отвернулась и принужденно зевнула. Ей захотелось иметь у себя на теле такое же пятно.

Между процедурами они вели разговоры, которые после разбирались Марфой по косточкам.

Максим:

– Мне вот всегда интересно: зачем Вы все время эти шприцы на стол выкладываете? Для антуража?

Марфа (не сразу):

– Надо же, чтобы что-то лежало на столе…

Максим:

– Поставьте вазу с цветами…

Марфа (улыбаясь):

– Вазы разбиты, вода разлита, цветы завяли…

После таких бесед Марфа не могла заснуть почти до утра, лежала и улыбалась в темноте. Иногда, казалось, что в каждом углу комнаты кто-то повторяет обрывки этих фраз.

– Ну что, Марфушенька-душенька, – произносит он, войдя в своем черном пальто и загородив весь свет, – как мы сегодня изволим быть здоровыми?

«Усики над губой – тонкая полоса моего бреда…

Рваный стежок на сердце.

«Какие ресницы темные…», думала она посреди разговора.

– Импрешн – по-французски означает «впечатление». Постимпрешн – это как… после впечатления, понимаешь? Или… Цвет легкого безумия.

– Разве безумие бывает легким? – спросила Марфа.

– Это же просто французская живопись. А вот у Ван Гога, пожалуй, был цвет тяжелого безумия…

Он перелистнул страницу альбома – теперь на Марфу незло косился калека в бинтах по всей голове и в шапке, как у придурковатого дворника Сережи.

– Самый дорогой постимпрессионист в мире. За свою жизнь продал одну картину – своему психиатру.

Марфа поморщилась. Мелькнуло нечто бледно-желтое, кашеобразное.

– Какие-то наркоманские картины… Вы не обижайтесь, – спохватилась Марфа.

– Да что ты. Слишком… тяжел он для меня что ли. А вот Ренуар. Смотри, какая игра света. Как будто мелькнула птичка за окном, и все поменялось… Они пытались разгадать эту загадку: игру света…Легкая, таинственная. Как любовь…

Он уставился на черноволосую даму в бежевом платье на картине Ренуара. Марфе почему-то стало страшно.

На следующий день до полудня Марфа листала в интернете картины загадочного Моне. Рассматривала оранжевый клубок в окружении серых мачт, похожих на кости. Бледность и одновременно беззастенчивая чувственность красок, полуголые женщины и подростки, из каждого глаза которых сочилась такая откровенная жажда жизни, какая может быть только у чахлого ребенка, цепляющегося за лучистое утро цепкими ручками нежильца на этом свете.

Имперссионисты вызывали болезненное ощущение мутного утра, несчастья. Этот бежевый рассвет что-то напоминал. Черные фигуры гребцов, рыжее небо – от всего этого Марфе становилось неловко…

Листала ещё. Остановилась на Шишкине и Васнецове. Простота природы и мягкая, прозрачная радость пахли благой вестью. Рана, нанесённая импрессионистами, затягивалась среди здоровой зелени и пения птах.

Ей захотелось поразить его. Она села вышивать панно: ровная вечерняя водная гладь, лодка на серых волнах, девушка, наклонившая голову в задумчивости. Мужчина с черной полоской вместо усов, отпустив весла, глядит на неё.