Сколько ей было лет, никто толком не знал. Она принимала роды у многих местных женщин, лечила их детей, не выписывая им горсти таблеток, а нацарапав на каком-нибудь клочке две – три фразы, отпускала с Богом.

Лечила она и саму Камиллу, когда та была маленькая. И её дочерей, и кажется, даже мать.

Только себя саму не могла она излечить: жила она долго с той же самой болезнью, от которой умерла молодая троюродная сестренка Камиллы. Сама Аннина говорила, что давно не живёт, только «топает да лопает», и того ей вполне достаточно, что солнце каждый день слепит ей глаза. Да и того, что до сих пор она созерцает красоту мира слабым бесцветным зрачком.

Рассудок сдавал, уступая яркой чувствительности к малейшему колебанию чужой плоти, будь то гулкий топот табуна в горах или жгучий резкий аромат чьей-то ненависти. Или любви.

К несчастью, язык лекарши жил своей жизнью: почуяв лёгкую волну, которую со временем она научилась отличать от похожих, лекарша тут же вываливала на голову несчастному, словно вареную лапшу с кипятком на дуршлаг, всё.

К счастью, такие моменты бывали редки.

Камилла ступила на лёд и увидела худую, как высохшая папироса, фигуру лекарши. Покачиваясь на ногах – палках, закутанная в десять шалей, сверкая белым, в тон снегу, лицом, с кожей, натянутой прямо на кости, та шла навстречу.

Они сошлись. Потёк обычный разговор о детях своих и чужих. И лекарша уже чувствовала покалывание на макушке, ползущее вниз, к шее, к лицу. Её словно одевали в кокон из тончайшей кольчуги, сквозь которую не было уже видно ни огромных деревьев, ни глаз Камиллы.

– Знаешь, мне приснилось сегодня, что у меня на лбу вырос рог, – говорила Камилла. – Он цвета моей кожи и органично исходит из меня. Рог рос, и на нем появились плоды. А потом я сама стала рогом, и плоды росли на мне. Плоды такие сочные и хотелось их съесть.

Аннина посмотрела на яркое солнце.

– Органично исходит… Где такое слово узнала, соседка? Ты скажи, что за парень у Марфы твоей?

Камилла опустила глаза. Парень был неплохой, только дочь за него отдавать совсем не хотелось. Она уговаривала Марфу порвать с ним. Но Марфа всегда была упрямицей не хуже ослицы. Как приклеил кто её к этому парню.

Камилла смирилась, молчала. Вглядывалась в лицо этого парня, которого выбрала дочь. И никак не могла разглядеть его черты: они расплывались, как в том сне, превращаясь в белое пятно, в молоко, разлитое на столе. Когда поворачивался к ней, и с его стороны, со стороны пятна, слышался голос, её охватывало беспокойство, Но вместо того, чтобы прогнать из своего дома человека с пятном вместо лица, она наливала ему чай.

Его звали Лион.

– Камилла, – начала Аннина, – помнишь, что ты человек-дерево?

Камилла кивнула.

– Судьба человека-дерева в мирное время – жертва. Кому хотелось съесть плоды, говоришь?

– Мне.

– А съедят другие.

Камилла охнула, закрыла рот рукой.

– Когда рождается девочка-первенец у ребенка человека-дерева, а это будет девочка, кто-то в семье умирает. А если у Марфы родится девочка?

Камилла вскинулась. Выдохнула воздух, ставший горячим.

– И отсчёт пойдет, соседка… Выпьет жизнь твою младенец еще во чреве будучи… Так что бди, не спускай глаз с неё. Запри дома, если надо. Убей, если придётся. Хочешь, я разведу? Так, что больше не сойдутся?

– Что вы говорите такое, Анина? – задохнулась Камилла.

– Ну смотри, – голос лекарши стал гортанным, словно она стала птицей, – Выбирать придется: или ты, или она.

На тополиной аллее воцарилась гробовая тишь.

Посвящается сумасшедшему уличному рисовальщику