Пастушка Смерти Елизавета Мира Лаггар

Пастушка Смерти.

Пролог.

Я слышу её.

Слышу, как она извивается, корчится там, внутри, под тонкой бледной кожей, зная, чувствуя, что я уже здесь, рядом, наблюдаю за ней. Дразнит меня, понимая, кто выйдет победителем в этой короткой и неравной схватке. Беснуется в бессильной, бессмысленной пляске-агонии, стараясь успеть нанести как можно больше вреда, причинить как можно больше боли.

Пляши. Извивайся. Сатаней. Бейся. Кривляйся в напрасной злобе. Исход для тебя предрешён.

Ты погибнешь от моей руки.

Я прикасаюсь к дрожащей, влажной от испарины, коже распростёртого передо мной тела. Всё, что оно может – мелко вздрагивать от моих касаний; сил сопротивляться в нём уже давно нет. Потемневшие глаза, прикрытые тяжелыми, припухшими от слёз веками, с измотанным, остекленевшим ужасом следят за движением моих рук. Я провожу самыми кончиками пальцев по ногам, паху, от живота вверх, к груди, по рукам – и снова к груди, по голове, лицу, пересохшим, словно истлевшая бумага, губам и тонкой шее, опять к груди, собирая у самого сердца всю оставшуюся в этом жалком теле жизнь.

Я чувствую её слабое биение под своими пальцами. Затухающий, чуть слышный трепет, смешавшийся, слипшийся с яростными конвульсиями болезни. Она хотела высосать эту жизнь, впитать целиком, вытеснить, заменить собой… не выйдет.

Вы погибнете обе. Но одну из вас я верну в это тело.

Клокочущий сгусток, скопившийся у сердца, заколотился, затрясся, завертелся клубком. Я заношу тонкую, длинную, зловеще сверкнувшую в тусклом свете десятка оплавившихся свечей, иглу для смертельного удара. Медлить больше нельзя.

Сейчас!

Острое, смертоносное лезвие проткнуло сердце одним махом. Точно – тёмно-алая кровь едва брызнула. Выждав мгновение, я поворачиваю иглу, медленно вытягивая её из прокола. Накручиваю на неё, словно на веретено, тонкую нить жизни вместе с въевшейся, туго переплетённой с нею, болезнью, и вытаскиваю обе из тела. Собираю их тесное сплетение в свою ладонь, и дую – легонько, нежно, ласково. Жизнь не должна пострадать. Для болезни не будет милости.

Она цепляется за тонкую нить, продолжая яростно гореть и трепыхаться в своей агонии, но всё это без толку. Она вспыхивает от моего дыхания, прогорает в пепел и прах. Сдуваю её, словно никчёмную пыль, и держу в руке лишь жизнь – чистую, хрупкую и робкую.

У меня есть лишь миг до того, как и она начнёт рассыпаться, растворяться в воздухе. Но я не допущу этого.

Разворачиваю руку, и раскрытой ладонью впечатываю, вбиваю жизнь обратно в распростёртое тело, в замершее сердце. И оно заводится, заходится, жадно впитывая жизнь обратно, словно пьёт её, изнывая от бесконечной жажды.

Жажды жить.

Больной глубоко вздыхает, словно вновь пробуя жизнь на вкус – сперва нерешительно, словно не веря себе, но каждый вздох становится всё увереннее, всё крепче.

Он будет здоров.

Будет. Если, конечно, те, кто ухаживает за ним, станут хорошо кормить его и следовать моим предписаниям.

Осматриваю его ещё раз с ног до головы. Бледный, тщедушный мальчишка лет десяти от силы. Может и больше, но болезнь, что мучила его, иссушила и вымотала это тельце до неузнаваемости. Щёки впалые, волосы слиплись, дёсны оголили зубы. Но я сделала для этой жизни всё, что могла.

Набрасываю на больного покрывало, протираю руки, сбрызнув их жидкостью, что ношу в одной из склянок, убираю инструменты, зову безутешных родителей, что всё это время караулили за дверью.

Они влетают мигом. Мамаша начинает голосить и плакать, хлопотать, суетиться вокруг лежащего на лавке сына, то его тормошит, то меня хватает за руки.

Бесит.

С размаху влепляю ей пощёчину – той же ладонью, которая только что вернула жизнь в тело её ребёнка. Кожу начинает звонко саднить – удар, похоже, вышел сильный. Зато вокруг – тишина. Все глаза семейства – кликуши-матери, отца, бабок-нянек, дядьёв и сватов – сколько их собралось в опочивальне – смотрят на меня, не мигая.

Говорю, что им делать дальше с мальчиком: чем и как кормить, когда давать лекарство и во что одевать, пока не поправится. Забираю обговорённую плату, и ухожу прочь.

Сейчас мне нужны тишина, покой и отдых, а в окружении шумных людей не бывает ни того, ни другого. Значит путь мой продолжится немедля.

Я никогда и нигде не задерживаюсь надолго.

Глава 1

Ночь обещала быть ненастной. Густые тучи затянули небо тягучим вязким киселём, недвижно зависли над острыми, как неровные зубья, вершинами деревьев, над покосившимися, чернеющими под струпьями высохшего лишайника, жалкими остовами погорелых домов. Стало совсем темно, неподвижно, тихо.

Всё вокруг замерло в ожидании первого раската грома, но его не было и не было. Словно само время залипло в сгустившихся тучах. Наконец, сверкнула молния, на миг озарив полумрачную, чёрную от прошедшего когда-то огня, комнату единственно уцелевшего дома. Огонёк в небольшой лампаде дрогнул, стоило взять её в руки.

– Пора.

Дальний, но уже чёткий и трескучий громовой залп наполнил тишину.

– Иди без меня, – хрипловатый мужской голос раздался совсем рядом, – не хочу вымокнуть, если дождь начнётся. Здесь хоть крыша есть.

– Как скажешь.

Я зажгла от лампады переносной фонарь, натянула на всякий случай капюшон плаща поглубже, взяла сумку, и направилась к зияющему пролому в стене. Когда-то там была дверь. Её обуглившиеся останки до сих пор висели на чёрных петлях.

Молния вновь вспыхнула, когда я вышла на едва заметную среди сухой травы тропку – остаток былой деревенской дороги. Мгновение яркого света словно рисовала мне путь. Туда, дальше и глубже, сквозь частокол неподвижных, застывших в безветрии, деревьев, на поляну, изрубцованную грядой могильных камней.

Я знала, куда иду. Знала, что ищу там.

Свет фонаря выхватывал из темноты покосившиеся щербатые плиты. Свежих могил здесь не было. Скверная земля давно не принимала покойников. Понятно, что и трав толковых тут не росло – одни сорняки плотным ковром застилали погост. Трудно будет найти нужные соцветия для запаса реагентов, придется постараться…

Пристроив фонарь на обломанном пне, я осмотрелась. Присела, дотронулась до земли и закрыла глаза, сосредоточившись. Под ладонью задрожали, копошась, извиваясь и непрестанно двигаясь, тонкие нити и бесчисленные точки – насекомые и черви, живущие в рыхлой кладбищенской толще. А под их бесконечной вознёй зияло глухое безжизненное пятно. Как самый густой и беспросветный мрак.

В могиле было тело.

Я коротко выдохнула и поманила покойника к себе. Эхо смерти отвечало неохотно, неповоротливо. Тело в толще земли шевелилось вяло, но послушно, двигаясь на мой зов, медленно выкапывая себя из могилы.

Уродливо искривлённая, похожая на гигантского паука, молния полыхнула в небе. Оглушительный раскат грома всколыхнул всё вокруг. Старый могильный холм лопнул, как гнойная рана. Из-под разорвавшейся земли хлынул тяжелый, удушливый смрад разложения. Потревоженное мною тело спало здесь вечным сном уже давно. Всеми оставленное, позабытое и не нужное тем, кому раньше – при жизни – было близко… А, может, они все лежат здесь?

Это не важно.

Левая рука мертвеца выпросталась из раскрытой могилы, раскрытая мне, словно для пожатия. Возможно, при жизни она была красивой. Сейчас, по едва обтягивающим кости ошмёткам грязно-серой полуистлевшей плоти, точно этого было уже не сказать. Я поднялась. Надела рукавицы. Достала из ножен острый кинжал. Сжав мёртвые пальцы размахнулась, и в один удар рассекла едва держащийся локтевой сустав. Сухой хруст – словно старая ветка треснула, и отрубленная рука послушно повисла, держась за мою.

Этого будет достаточно.

Я завернула обрубок подгнившей плоти в тряпицу, поблагодарила покойного за дар под новую ослепительную вспышку и раскат грома. Собрала, освещая фонарём темнеющую вокруг могил землю, сколько-то нужных трав, сложила всю снедь в припасённую сумку, и отправилась обратно, к погорелому дому, где остался мой закадычный, неохотный сегодня к ночным прогулкам, спутник.

Приближаясь к зияющему в стене проёму, слабо освещенному оставленной там лампадой и встречным светом от моего фонаря, я заметила нетерпеливое, судорожное движение. Что-то невысокое, вёрткое, суетилось у входа, то прижимаясь к земле, то подпрыгивая и приплясывая, будто бы под ним раскалили угли.

Я подошла ближе.

Сверкнувшая молния на миг высветила дорогу и стену дома, возле которой бесновалась склизкая мешанина разлагающегося мяса, натянутого на маленький белёсый скелет. Сухожилия, натянутые, словно верёвки, то и дело мелькали в клубке шевелящихся мышц. И чем ближе я подходила, тем более оформленной становилась тошнотворная мечущаяся фигурка.

Я ускорила шаг.

Следующая вспышка молнии показала, как существо выпрямляется, замирает и быстро зарастает свежей кожей. Его пустые глазницы налились кровью. Фонарь освещал мягкую белую шерсть, покрывающую небольшое тельце с головы до раздвоенных копыт.

Я остановилась рядом с ним.

У дверей меня поджидал маленький белый козлёнок, казалось, совсем недавно научившийся самостоятельно бегать на своих тонких, умилительных ножках…

– Арчи, – я шагнула в дом. – Какой смысл был выходить, если ты не хотел мочить копытца?

– Дождь так и не пошел, – низкий хрипловатый мужской голос раздался из утробы козлёнка, засеменившего следом. – А тебя, Миль, очень долго не было.