Уж не знаю, каковы эти города были до войны, но сейчас они выглядели исключительно печально и пусто. Я наблюдала их в наушниках. В плеере играла группа Коммунизм, кассету привёз Вань-Шень, из Сибири. Война войной, апокалипсис апокалипсисом, а музыка пишется. И какая музыка!

Мне особенно запала в душу песня «Солдатский сон», про солдата возвращающегося домой, но только во сне. «Сон приснился мне, что я дома… Поглядишь в окно из вагона и подумаешь – ждут меня дома…» Голос неизвестного музыканта чутко трогал за струны души, его протяжные, заунывные мотивы брали до глубины души. Может причиной тому было то, что Феликс называл «русской душевностью», а может и просто тема была мне близка.

Наблюдая разрушенные дома, населённые только призраками, я думала о своём. О посиделках с дядей у костра, о папиной стряпне, об охоте и сборе мёда. О том, что этого, возможно, никогда больше и не будет. Только злая и неизвестная Москва, будто спрут тянущая ко мне свои щупала. Особняка, в котором я провела всю жизнь, больше нет, он разрушен и сожжён. А я мчу неизвестно куда, неизвестно зачем.

Теперь родной дом я увижу только во сне. И то только если когда-нибудь всё же начну видеть сны… Я сама не заметила, как заплакала. Феликс, сидевший рядом, не проронив ни слова укрыл меня своим пальто и погладил по голове. Я злилась на него за то, что он мне чего-то недоговаривал. Но, с другой стороны, я понимала, что у дяди были на то свои причины. И, раз так, я должна просто ему довериться. Мне больше всё равно не кому доверять.

Я обняла его и в объятиях уснула. Мне снова ничего не приснилось. А разбудил меня Мартин. Он стоял у длинных, сложенных стопками, деревянных ящиков и методично отковыривал их крышки:

– Почти приехали, сони! Пора менять транспорт!

Сняв-таки крышку с ящика, он обнажил ужасное. Это были гробы. Мы ехали с добрыми тремя десятками просто сколоченных гробов, а в каждом из них лежали бальзамированные тела. Мартин вытащил одного из мертвецов и выкинул его в открытую дверь вагона. Тело исчезло под колёсами поезда.

За проёмом виднелись неплохо сохранившиеся деревянные домики вперемешку с новенькими панельками, неаккуратно выкрашенным в красный. И тем, и другим было плевать на мёртвые тела, одно за другим выбрасываемые из поезда.

Освободив пять гробов, он постучал по одному из свободных:

– Давай, Бафи, залезай в коробку! Если мы оставим два пустых гроба, они, конечно, расстроятся, но не будут проверять остальные, ибо уже будут знать, где их обманули. А мы безопасно доберёмся… ну куда бы там Хамсин не девала мертвецов!

Я подошла и заглянула в оцинкованные внутренности ящика. От тошнотворного сладкого запаха, вырвавшегося наружу, меня чуть не вырвало. На дне ящика виднелись какие-то остатки мёртвого тела. Меня поёжило от мысли, что ТУДА надо будет лечь.

– Давай, mate, это всего лишь мертвечина, просто дыши ртом и всё будет хорошо! Это самый безопасный способ путешествия, уверяю.

– Он дело говорит, Бафи. – подтвердил Феликс, – Это надо перетерпеть. Я тоже пока не представляю способа проще.

Собрав волю в кулак, я залезла в ящик. Тилацин заколотил его, оставив мне небольшую щёлку, через неё поступал хоть какой-то свежий воздух, и я даже могла что-нибудь рассмотреть снаружи, если приложусь к ней глазом. За тем он заколотил и дядю, аргументировав это так:

– Пусть только мой ящик будет не заколоченным, я отлично притворяюсь трупом!

Когда мы все разлеглись, поезд начал сбавлять темп хода. Через какое-то время он остановился, протяжно скрипнув тормозами. Какие-то мужчины поднялись в вагон, переговариваясь о чём-то своём. Они взялись за мой ящик и стали выгружать его из вагона. Я, стараясь почти не шевелиться, прислонилась к щели. Снаружи, под утренним солнцем, на огромной разгрузочной платформе стояла она. Мама.