– Ну? – кивает Сновидец, подавшись к Мари ближе.

– Паренек, которого я подвозила – его сын. Он бродяжничает. Я высадила его в центре, и может быть он вернулся домой.

– Что тебя в нем зацепило? – хмурится Сновидец.

– Мне его просто жалко. Он скитается совсем один, без семьи и дома. И я показала ему мужика в багажнике. И знаешь, он понимающе отнёсся. Не испугался, и не стал задавать кучу вопросов.

– С его прошлым это само собой разумеющееся. Просто признайся, что в нем ты видишь себя. Иногда проще любить свое отражение.

– Может ты и прав. – Мари встает, и ставит чашку в раковину, – Пойду проверю Шерхана.

Ей тяжело идти в спальню, но Мари справляется. Она садится на табуретку перед диваном, и грустно вздыхает. Гладит руку Шерхана, красным ноготком обводит его татуировки на предплечьях, и боится смотреть ему в глаза. Затем она приспускает плед, и кладет ладонь Шерхану на грудь. Та тяжело поднимается и опускается. Спит. Мари снова вздыхает, и просто смотрит в его заросшее щетиной лицо: нос с горбинкой, впалые глаза, острый подбородок. Даже будучи здоровым, Шерхан всегда казался ей уставшим, хоть он старался не подавать виду. Эдакий рыцарь в тяжелых доспехах после кровавого боя, усопший в лавандовом поле. А под доспехами лишь тихие кости и вечная грусть.

Мари разглядывает свои бусы, и вспоминает, как их любила старшая сестра. Можно сказать – это семейная реликвия. Родители нашли эти бусины на раскопках у придорожного комплекса за Рысьегорском, где раньше был мужской монастырь. И Мари знает, что этот монастырь стал колыбелью целого города, а так-же хранил в себе какие-то тайны. Иначе бы ее родители были живыми. Мари была очень маленькой, чтобы осознавать всю трагедию, но все говорили, что фургон, в котором родители отдыхали после раскопок – подожгли. Нельзя так крепко спать, чтобы уснуть в пожаре. Мари казалось это происшествие чем-то фатальным, ведь мужской монастырь тоже сгорел, а рядом с ним обосновался вначале трактир, потом публичный дом. И уже сейчас – гостиница с заправкой и кафе, о которых молва ходит совсем не добрая. Мари знает, что этот комплекс – рассадник проституции и преступности. Даже есть городская легенда о том, что если придешь туда в лес, и начнешь копать яму для трупа, то случайно выкопаешь еще одного. И фатальность в глазах Мари заключается в том, что огонь уничтожил святое место, чтобы на пожаре обосновалось что-то ужасное и греховное. Так-же и с родителями – когда они сгорели, их дочери тоже стали порочными, в чем-то даже жестокими.

Эти бусы – не очень хорошее напоминание о прошлом, но у Мари это единственное, что осталось. И Шерхан. Она мыслями снова возвращается в ту ночь, где он и она решили остановиться перекусить. Как Мари смотрела на него, и просто любила, еще той детской наивной любовью, которая у Мари всегда была. И как Шерхан смотрел на нее – словно зверь.

Когда они сели в машину, чтобы уехать, Шерхан не завел мотор, и просто держал руки на руле. Он сказал:

– Я очень любил твою старшую сестру. Прошло восемь лет с того момента, как она погибла, но и дня не прошло, чтобы я о ней не вспоминал.

– Я знаю, Константин, – сказала Мари, назвав Шерхана его настоящим именем. Так делала старшая сестра, когда хотела донести до него что-то важное.

– Ты на нее очень похожа. Если бы я не знал, я бы решил, что ты – это и есть она.

Мари смотрела из окна на гостиницу с ярко-красной вывеской, и на скалу позади. На фоне неспокойного фиолетового неба с низкими облаками лес казался черным, угрожающе возвышающимся над придорожным комплексом. Здесь, в царстве уличных фонарей на автостоянке, в гирляндах кафе, и в свете табло с ценами на горючее – было спокойно, но Мари начала ощущать что-то нехорошее. Шерхан практически не двигался, и говорил очень странно.