Через несколько дней стало лучше, а самое главное, нужно было выйти на улицу. Ему первый раз стало стыдно перед хозяевами. Памперсы, привезённые с ним в комплекте, уже не помогали. Пучки травы не справлялись с запахами.

Когда он наконец выполз из дома на улицу, оказалось, что никакой улицы как таковой нет. Не было даже опушки: дом стоял посреди леса на небольших деревянных сваях, на непрочной почве, которая булькала и чавкала под ногами, а невдалеке, за зарослями, угадывалась открытая вода. Он увидел женщин: они не были обременены лишней одеждой, как и все здесь. На них только самое важное. Женщины держались отдельно. Вокруг них веселились дети. Пятнистые свиньи приветливо хрюкали Иванову и пытались с ним играть.

Уже потом ему принесли и помогли надеть специальный чехольчик. Впоследствии оказалось – здесь все мужчины носят такие. Чем длиннее и ярче, тем более уважаемый человек. Иванову достался чехольчик маленький и тусклый. «На подростка, – подумал он, – если вообще не детский. И краски для меня пожалели». Иванов даже обиделся. Но ненадолго. Сначала он не мог справиться с аксессуаром: тот сваливался, приходилось придерживать рукой. Один раз плюнул, пошёл без него, однако хозяева дали понять, что так неприлично, без чехла нельзя. Чехольчик называют котека, его носят в направленном вверх положении, подвешенным за верёвочку, но у некоторых он уверенно держится и без верёвочки – это зависит от строения организма. Изготавливают такой фаллокрипт из кабачка лагенарии, он же тыква горлянка, он же огурец индийский, он же калебаса, он же Lagenaria siceraria (Molina) Standl. Однако такие ботанические данные в этой главе избыточны.

Но самое главное – когда Иванов пробирался к выходу из большого деревянного мужского дома в первый раз, он натолкнулся на военную палатку. Точно такую же, как и у него. И в ней явно кто-то жил.

Муренин ещё раз прочитал заметку про яд церберин уже не так внимательно, отвлекаясь, вспоминая, как несколько лет назад был почётным кормителем птиц казуаров. Тогда за меценатство ему даже выдали специальную грамоту от Московского зоопарка – с синей печатью и двумя размашистыми подписями.

Если уж на то пошло, Муренин никогда не был сторонником содержания животных в неволе, хотя его основная работа оказалась с этим связана: лабораторные мыши, на которых приходилось ставить эксперименты, всегда жили в клетках. Он понимал, что, если, как того требуют зоозащитники, освободить животных, те долго не проживут. И погибнут, если даже выпустить их не в пригородном лесопарке, а вернуть в места, где жили предки. Ведь от родных зарослей и болот мало что осталось.

Роман представил себе казуара – нелепого шерстяного страуса с шишкой на голове, и настроение немного улучшилось. Механизм этого, в общем-то, понятен: человеку становится веселее при виде ещё менее гармоничного существа, чем он сам. Воспоминаниями о нелепой птице Муренину удалось слегка отвлечься от раздумий о проклятых письмах Сергеича. Скорее всего, уже неживого.

Бывшего начальника он не любил, но и плохого Сергею Сергеевичу Фарникову никогда не желал, предпочёл бы, чтобы с ним в нынешней заварухе ничего не случилось. Кто знает, может, он и бежал куда-нибудь в джунгли, вырвался от мучителей в последний момент, в тайном кабинете пластического хирурга изменил форму лица, уплыл за моря в маленьком уютном отсеке танкера, перевозящего пшеницу… Кстати, деньги на венки для Сергеича не собирали, так что рано хоронить.

Хотя кто будет эти деньги собирать? Профсоюза нет, теперь каждый сам за себя, дни рождения и поминки по месту работы не проводят. Да и не работает уже Муренин в Бюро по сертификации продуктов питания. Оно закрылось, и про бывшего начальника узнать не у кого. Даже если появятся новости, если он вдруг пришлёт письмо из Аргентины или позвонит по спутниковому телефону с необитаемого острова, про это никто Роману не расскажет.