С наступлением вечера город утратил резкость. Свет на улицах стал мягким, а дома – будто бы отдалились, ушли внутрь себя. Александр возвращался домой, ощущая, что в нём самом тоже что-то отступает, замолкает. В голове не было ни конкретной мысли, ни плана. Оставался только осадок тревоги – густой, тягучий, как влага после дождя. Он вошёл в квартиру, не включая сразу свет, будто желая проверить: не изменилась ли она за его отсутствие. Всё выглядело привычно – книги на полках, бледный отблеск уличного фонаря на стене, лёгкий запах бумаги и кофе.

На столе лежали часы. Те самые – с латунным корпусом и циферблатом, стрелки которого не просто шли вспять, а будто вели собственный, неведомый отсчёт. Рядом, почти вплотную, он положил тетрадь Эммы – закрытая, но ощутимо присутствующая. Александр прошёл к окну. Открыв створку, он вдохнул прохладный воздух. Город жил обычной жизнью – мимо проезжали машины, на углу мужчина курил, говоривший по телефону, и где-то вдалеке звучала музыка из чужой квартиры. Всё казалось нормальным. Но чувство внутри не отпускало. Оно не имело формы, но было определённо. Как будто пространство вокруг слегка изменилось, и заметить это можно было только краем внимания. Вернувшись к столу, он протянул руку и вновь взял в ладонь часы. Металл был холодным, но словно дышал – не в прямом смысле, не движением, а своим странным, почти органическим откликом на прикосновение. Казалось, в нём теплилась глубинная, древняя память, хранящая следы тех, кто держал этот предмет до него. Часы были тяжёлыми, и не столько по весу, сколько по смыслу, по тем нитям, которые они соединяли. Внутри не было ни звона, ни тиканья. Он чувствовал: внутри что-то есть. Это были не просто часы. Место сплетения. Рубец во времени, не заживший до конца. Он положил их обратно и открыл тетрадь Эммы. Страница, на которой он остановился раньше, снова лежала перед ним: блоки текста, схемы, стрелки, пометки. На полях, едва заметным почерком, значилось:

«Порог – краткий, но повторяемый. Сила реакции зависит от готовности восприятия.»

Он медленно провёл пальцем по этим словам, будто пытаясь ощутить их не только глазами, но и кожей, уловить их вес, правду, спрятанную в строчках. Значение прояснялось не сразу, но с неумолимой ясностью. Александр закрыл тетрадь, как закрывают дверь, за которой остаётся нечто важное. Осторожно убрал её в ящик и замер, уставившись в окно. За стеклом, как ни в чём не бывало, жил Париж. Улицы были полны движения: спешащие прохожие, яркие вывески, щебет детей, приглушённый шум машин. Всё текло по привычному ритму, по законам, в которые он когда-то безусловно верил.

Комната с каждым часом становилась тише. Несколько книг были раскрыты на столе: одно из писем, каталог времён Второй империи, копия из архива. Всё это когда-то имело смысл, было маршрутом его научной работы. Всё теряло плотность, как будто бумага истончалась в пальцах, и даже собственное тело казалось ему не вполне принадлежащим. Когда он потянулся к лампе, чтобы погасить свет, рука дрогнула. Это не было слабостью – скорее, ощущением, что связь между намерением и движением вдруг разорвалась. Как будто что-то невидимое встало между мыслью и мышцей. Он резко отдёрнул руку. Сердце не ускорило хода, не пришла паника. Ни страха, ни тревоги – только ясное, холодное осознание: началось.

Он закрыл глаза – и в тот же миг исчезло ощущение опоры. Пространство стало вязким, плотным, как растаявший воск. Пол не исчез, но перестал быть точкой отсчёта. Он не падал, но и не стоял – завис в состоянии, где не было ни гравитации, ни направления. Казалось, сама реальность держит его на краю сна, не позволяя ни окончательно проснуться, ни провалиться глубже. Он не знал, спит ли. Не ощущал дыхания. Не чувствовал, остался ли телом – с кожей, кровью, костями – или превратился в нечто бесплотное, в чистое восприятие, сдвинутое за предел привычного. Всё вокруг не было пустотой. Оно было иным. Медленным, густым, недвижимым. Ни ветра, ни времени. Там, где прежде была его комната, теперь возникал другой свет – холодный, пульсирующий, тусклый, но живой.