В это мгновение пространство вокруг исказилось. Воздух стал гуще, предметы – будто потеряли очертания. Всё стало смещаться: улица, дома, тени, снег. Как если бы старую фотографию начали стирать водой, оставляя только размытые контуры.

Александр сделал шаг назад, но не почувствовал под собой земли. Ноги стали ватными, будто исчезли вовсе. Он попытался вдохнуть, но воздух не вошёл в лёгкие – грудная клетка оставалась неподвижной, как закованная. Тело не слушалось, и вместе с ним рушилась сама реальность. Пространство вокруг сжималось – медленно, неумолимо, как если бы мир собирался свернуться в точку. Не было ощущения падения – скорее, провал. Будто земля под ним растворилась, оставив только пустоту. Он проснулся резко, с толчком, как выныривают из воды, когда не хватает воздуха. Сердце стучало тяжело и часто, каждый удар отдавался в висках. Первые мгновения сознание блуждало – не сразу пришло понимание, где он. Комната казалась знакомой, но чужой, как место из давнего сна. За окном серел рассвет: небо было тусклым, ещё не светлым, но уже не ночным. Простыня под ладонью ощущалась непривычно – грубее, чем должна быть. Он провёл пальцами по складке и не узнал ткань. На столе, чуть в стороне, лежали часы. Они словно ждали. Их неподвижность бросалась в глаза. Александр подошёл к ним медленно, почти настороженно, как будто приближался не к вещи, а к существу, которое могло проснуться. Металл был тёплым, неестественно тёплым для сырого утра. За окном на стекле уже проступал иней, но корпус часов будто только что держали в ладонях. Он наклонился ближе, вгляделся в циферблат. Стрелки замерли на отметке 7:11. Всё те же – как в тот самый день, когда он впервые открыл их и понял, что время не всегда движется вперёд.

Он медленно опустился на край кровати, чувствуя, как податливость матраса чуть сместила равновесие тела, и на мгновение вновь нахлынул вкус петербургского воздуха – сухой, ледяной, будто впитанный в лёгкие. Всё, что он видел, вспоминал, ощущал, было слишком ярким, слишком осязаемым, чтобы назвать это сном. Он чувствовал улицу, слышал, как снег хрустит под чьими‑то шагами, знал здание, его архитектуру, запах камня и даже звук, с которым дверь входила в засов. А фигура в проёме – нет, она не могла быть случайной

Он не записал того, что увидел. Только сидел, с поникшими плечами, глядя в часы, как будто те могли вернуть его назад или удержать от падения вперёд. Внутри росло ощущение того, что черта уже пересечена. То, что должно было случиться, уже случилось и началось то, от чего невозможно будет отвернуться.

***

Утро в Париже выдалось необычайно ясным – солнце ложилось на булыжные мостовые ровными полосами, подсвечивая кованые балконы и стёкла витрин. Несмотря на это, внутри Александра сохранялась настойчивая тень беспокойства. Он не мог выбросить из головы найденные часы, письмо, ощущение того, что за пределами его восприятия раскрылось нечто, не поддающееся рациональному объяснению.

Он направился в Национальный архив, словно к врачу, у которого надеялся найти подтверждение, что всё происходящее – лишь игра воображения. Но всё в нём знало: обратной дороги уже нет. Архив встретил его полутёмной тишиной, в которой каждый шаг звучал чуть громче, чем следовало. День едва начинался: окна были ещё серыми, а свет, пробивающийся через них, ложился на пол холодными пятнами. Александр вошёл, как всегда, рано – до толпы студентов, до экскурсионных групп и до служащих, обложенных списками запросов. Обычно в такие часы здесь царил тот особенный покой, в котором он всегда находил утешение. Но сегодня спокойствие казалось натянутым, как тишина перед бурей.