– Monsieur Morél… Для вас доставили папку. Кажется, из отдела редких поступлений. Очень старая.

Он принял папку молча. Кожаная обложка с архивной пометкой: RUS/1849/А.М.3, была потёртой, но прочной. Пальцы сжали край чуть крепче, чем требовалось. Он прошёл в дальний угол зала, к своему постоянному месту. Расположившись, осторожно открыл папку. Внутри лежал один-единственный лист – плотная, слегка пожелтевшая бумага, хранившая на себе отпечатки десятилетий. Чернила, хоть и выцвевшие по краям, сохраняли уверенный напор в строках. Почерк был аккуратный, внятный, с характерными изгибами русской каллиграфии середины XIX века. На верхнем поле стояла дата: 7 ноября 1849 года.

Ни имени отправителя, ни обратного адреса. Никакой печати. Только текст, ровный, как на исповедальном листе:

«Тот, кто знает имя, знает больше, чем следует. Береги его. Оно может быть ключом – или ловушкой. Есть вещи, которые нельзя сказать напрямую, но можно оставить. Если это письмо дошло, значит, часы уже нашли тебя. Не ищи подтверждений. Просто помни: ты не первый, кто идёт по этому пути. Всё начнётся, когда ты узнаешь своё имя в чужом времени.»

В центре – подчёркнутое слово:Александр.

Он перечитал всё дважды. Его дыхание сбилось, мысли начали сбиваться в беспорядочные петли. Всё, что он знал, всё, чему учился – язык источников, логика хронологии, причинно-следственные связи – вдруг утратило вес. Его имя не должно было быть в этом письме. Особенно в документе, возраст которого превышал его жизнь на полтора века.

Всё это время часы лежали у него в кармане, словно выжидали подходящего момента, чтобы вновь заявить о себе. Александр вынул их, медленно раскрыл крышку – и на мгновение застыл. Стрелки остановились, как будто само время, дойдя до этой точки, решило больше не двигаться. Одна стояла на семи, другая – на одиннадцати. Семь часов. Одиннадцатое число? Он смотрел на циферблат, как будто тот мог ответить, но стрелки молчали, и тишина вокруг будто загустела.

Он медленно обернулся. Архив был пуст. Ни голосов, ни шагов – только лампы под потолком гудели ровно и навязчиво, словно сами вели отсчёт, неумолимый и чужой. Воздух казался неподвижным, как перед бурей, а стены – чуть ближе, чем прежде.

Александр аккуратно вложил письмо обратно в прозрачный конверт, словно прикасался к чему-то живому. Часы скользнули обратно в карман, хотя казались теперь совсем другими – не найденными, а навязанными, как знак. Всё вокруг по-прежнему выглядело знакомо, но ощущалось иначе, будто между ним и реальностью пролегла тонкая, едва заметная плёнка. Он встал и вышел, оставив позади не только фонды, но и ту уверенность, с которой пришёл утром. Воздух снаружи был прохладным, серым, но резким – как будто день только начинался, хотя внутри всё уже было другим.

Александр шёл по улицам Парижа с аккуратно закрытой папкой под мышкой, словно нёс не просто документ, а что-то живое, требующее тишины и защиты. Строки не давали покоя. Подчёркнутое имя, предупреждение, двусмысленные намёки. Всё в этом листе бумаги будто знало о нём больше, чем он сам. Это было не просто письмо. Это было сообщение из другой эпохи – адресованное не случайно и не абстрактно, а лично ему. Открыв дверь квартиры, он машинально включил свет, бросил ключи на полку и сразу прошёл к письменному столу. Там всё оставалось, как было накануне: распечатка документа, стакан с недопитым чаем. Казалось, будто в комнате и время застыло вместе с ним, лишь слабо тикая в глубине сознания. Александр осторожно разложил содержимое архивной папки рядом с часами. Бумага и металл – две субстанции, столь разные по природе, но теперь связанные каким-то таинственным узлом, который он ещё не понимал. Письмо он прочёл снова, медленно, вдумчиво, вслух.