С работы дорога – парком, тишина, синие сугробы. И дай-то бог Зойке без Алексанванны. О своем намолчаться.
2000
Блаженная
Обычный был день среди прочих: пасмурное солнышко, мартовское… Шла сквериком от метро – вдруг шквальный лиственный вихрь! И тьма.
Кое-как добрела до дому и легла, вслушиваясь в шум в висках.
Поликлиническое обследование не выявило ничего.
– Обморок? Знаете, милочка, при такой жизни…
А у «милочки» странные сны из ночи в ночь!
…Она еще при матери, с высоченного пятого этажа – глушь деревянных заборов и белый особнячок в заметеленном переулке… где-то скалывают лед, ломкие удары… она с портфельчиком на ступеньках подъезда и думает о себе страдальческой влюбленностью в нее невзрачного студентика, его обожанием. Неуютно, тревожно… спрыгивает со ступеней и по ледяному крошеву к остановке трамвая, белый особнячок оборачивает намалеванные колонны…
Позвонившая питерская подруга больше озадачила, чем утешила.
– Кому-то, Ксюшенька, ты здорово не порадела. Напрягись, вспомни.
Она попыталась… Нет, ничего чтоб из ряда вон.
– Мистика какая-то…
Подруга была давняя, с восьмидесятых. Перезванивались, переписывались. В почтовом ящике письмецо – радость! А приезды когда вздумается!
После института пригласили в газету, что ж что отдел писем. Писать, печататься! С первым своим сочинением прямо к главному. Оценил: «Чего в письмах торчите? Давайте-ка в командировку!»
А куда, как не в Питер, музейный, она не была.
Получилось – за обретением подруги-искусствоведочки да за похвальным словом интеллигенции.
«Похвальное слово» пошло в корзину.
– Советскую власть надо прославлять!
«Прославлять и поменьше заглядывать в рюмку». Изречение босса загуляло по отделам. Вывешивали на стенах. Не забыли и мооровский плакат. Буденовка на лбу и требовательно простертый перст: «Ты прославляешь?»
Питерская подруга была в восторге. Телефонные звонки начинала с вопроса: не зажигает ли главред свечки в своем кабинете – побродить среди огоньков, похлопывая в ладоши: прочь, скверна, прочь!..
Давно ни особнячка, ни трамваев. Небо в окнах матери с ее сожителем заслонили многоэтажки.
Нет и пафосной газетки с отделом писем. Есть временно существующий некий «Интеллектцентр», где томятся трое незамужних очкастеньких девиц и она в умственных разговорах о состоянии нравственности.
Приближалась Пасха, ранняя. Метельные поземки, свежая белизна улиц… Любимая пора!
А на Крещенье, в мороз, шныряли лыжники, встала в длинную очередь за святою водой, согрелась среди людей. Кто-то сунул ей банку. Донесла, не расплескав…
И теперь в парке с отстроенным храмом (а столько лет руины под провалом купола!), бродила по тропинкам в черной листве, держась солнечной стороны. Истекает, вот уже истекла минута, я была в ней, думала она, и буду в новой, заветной – так ее назову.
Если бы не сны!
Точно мертвый за́мок беленький дом, на замо́к замкнувший пространство. И нет Времени: должен ожить замок-особняк, отпасть его затворы. И это мучение – чье-то томительное воспоминание о ней. Она плакала во сне…
Слезы прерывали сон. Однажды утром – вместе с долгими звонками в дверь.
Господи, питерская подруга, нагрянувшая!
Смеется, чмокает в щечку. Сколько не виделись!.. Обнимает, оглядывает: что-то ты потускнела, мать моя, тени под глазками… Да, полнею, а вся в беготне, поездках… Что дома? Суета, как в Госдуме. Дать отдышаться? Отдышись и мечи на стол. Водочку, поди, не держишь, постница. Помню-помню: «поменьше в рюмку заглядывать!»
И из сумки питерскую на стол.
– Христос воскресе! – Струйку сигаретного дыма в сторонку, целует Ксению в губы.