Едва различим голос подруги: представь, столько воздуха, жаркого света… и две дамы за столом. Цветы, фрукты… Коровин! В подлиннике, в подлиннике лицезрела-с!..
– В оконном отражении тоже две дамы…
– Блаженная ты. Тебе бы мужика завести. Знаю, что были. Я об идеальном.
– Блаженная! – и с ожесточением: – Офис, будь проклят! Одно хамье заявляется, щетина стриженых волос надо лбишком, плебейская дюжесть, их девки на каблучищах, обтянутые… Ненавижу эту породу! А тот мальчик, мой воздыхатель… Пренебрегла! Почему это мучает? Плохо мне. Извини, я прилягу.
Она проспала до глубокого вечера.
Стоял запах крепкого табака. Отец?
Давным-давно у него другая семья. Изредка навещал проездом, когда стала жить отдельно от матери. Грустила по отцу. Вспоминался предосенний день… она девочка лет шести, побывали на отцовской родине и торопятся к электричке полем…
Городской по рождению и всей жизнью, родина отца отчего-то представлялась своей – посреди поля, над которым слоятся облака.
Так хотелось верить, что был отец!
Соседка-старуха днем передала ключ.
– Женщину эту и прежде видела. Заперла тебя, ключ мне и ходу. Вроде по делам фирмы.
Да, конечно, заезжала подруга. Христосовались…
Было и о фирме, устройство каких-то выставок. Ксения не вникала. «Не вернется». И посожалела.
Посожалела и об отце: неужели с годами убывает чувство родства?
Они явились под утро во сне, мать и отец… с лукавым радушием уверяет, что еще побудет… Хотя, кажется, навсегда расстается: довольно и скудного людского тепла. Изо всех сил она спешит вслед за удаляющейся спиной, худущая чернавка, словно начерно задуманная родителями в их нелюбови… бежит по трамвайным путям мимо зеленых, голубых, желтых домов в конец переулка, где керосиновая лавка и булочная на углу. Но теперь это площадь, праздничные толпы. Старушка у стены белого особнячка, длинное, до пят, пальто или платье, когда-то нарядное, от лица под шляпкой бледненькое свечение. Рядом взрослый мальчик…
2006
Июльские облака
I
Над дорогой, над зелеными восковыми ржами кружил одинокий чибис. Из-под козырька следил за его полетом идущий по дороге человек.
Когда чибис взлетал, человек видел белый лоск откинутых косых крыльев и в знойной сияющей высоте облака. Точно голубые медленно кипящие дымы, текли они к югу.
Стриженый голый затылок жгло солнцем, плоский фанерный ящик, в каких носят плотницкий инструмент, тяжко придавливал лопатки, но путник был еще не стар. Распахнутый офицерский китель с потертыми плечами сидел тесно, и шагал путник в сапогах обочиной прогона широко и ходко. Изредка вытирал он потную, по-крестьянски белую, незагорелую грудь. На груди у него, вперевес, покачивалась холщовая кошелка. Из нее торчал железный черенок молотка.
В первый день июня случилась большая беда: перекрывал крышу на колхозном телятнике и вдруг увидел, как быстро и ярко занялось над серединой деревни. Бросился на огонь, на валивший за осокорями дым – а уж изба полыхает, как свечка! Дочиста погорели… И осталось их шестеро с женой и детьми. А «старшого» – мальчишку-подростка в школьной курточке и картузе – на каникулы отец отрядил с собою на заработки.
Мальчонка перебегал по глубокой пыли, забирался в хлеба. Слизывая пот с губы, он замирал в восхищении, когда с плачем низко пролетал чибис и от крыльев по щетинке колосящейся ржи бежали короткие ветерки…
– Чьи вы, чьи вы! – сказал путник, всхлипывая и кривя рот. – Эх ты, мать честная, Васек…
Они шли по косогору к лесу, который виднелся верхушками.
Шли издалека, из-под самого района, в совхоз. В прошлое лето горбатый холостой парень их Подосинок – рассказывали – поставил сруб, покрыл железом. Вот и шел туда человек сложить печь и голландку.