Старший усыновлен Зойкой – и все это знают, – Ташку считает сестрой. Матерью, понятно, не ее, а бабку зовет.

Спрашивают Зойку:

– Не наживешь ли проблем себе и мальчику? Когда-нибудь откроется…

– Какая она мать! «В детдом»! Ну, надо работать, – спохватывается, напоследок затягивается взахлеб, по-мужицки, и бежит ставить чайник.

Иногда приводит с собой мальчишек порознь или обоих. Хмуренькие, держатся тихо – впрямь заморышные. Но это поначалу и на людях. В отживающем машбюро, где трудится Зойка, у старшенького все девки на «ты». Здесь его тоже жалеют, прикармливают. Но он и впрок тащит с тарелки.

– Господи, всегда такой голодный?

– Не-а, – и опускает стриженую, гробиком, головенку. – Я хитро-жопенький.

Наверняка услышал от «кадра». Мол, сообразительный, себе на уме. Такой он и есть. «Почему плохо учишься?» Бычится, молчит: не нравятся приставалы. Дерзит и учительнице на уроках – и опять-таки на свой лад: норовит боком к ней, сволоченок.

– Давай вместе почитаем, – предлагают. – А ты потом перескажешь.

Перескажет, как еще перескажет! О нем на минуту забывают – малого и след простыл. Тут раздаются крик, чертыхания: валик на машинке вымазал клеем, лист не отодрать! И когда успел?

– Может, сама неосторожно?

– Как же, сама!

По дороге домой и дома Зойка задаст взбучку подлецу: «думай, где идиотничать!» И неделю при себе держит, как привязанного. Достается и младшенькому – от матери подзатылки не в счет: возьмет и плеснет братцу за шиворот ледяной воды из-под крана. Писк, вопли… В отместку и этот нашкодит исподтишка. Приманит кота и ножницами усы ему напрочь.

– А чего он блошивый!

Жизнь бьет ключом в Зойкиной квартире. Язык за зубами у бабы не держится, и с утра все уже наслышаны о квартирных происшествиях. Сочувствуют. Но чаще руками разводят.

А как не развести!

«Кадру» стало тесно в кухне, в Зойкину комнату перелез с бутылками и каким-то мужиком с улицы: в цех не допускают, потому что со вчерашнего несет за версту… Орать Зойке, в милицию жаловаться? Хахаль глядит ей в переносицу: «Вали-вали отсюда!» И тюрягой не испугать. А вся надежда, что срока не минет.

Забулдыжная пьянь в Зойкиной жизни – с раннего выхинского детства.

– Пролетарский барак – тот же бардак, – жестко свидетельствует она. – Чего я видела? Сараи дровяные и общий сортир во дворе. Про воскресную гульбу с драками речи не будет.

Ташку на свет произвела, как и самое мамаша-растрепа. Даром что от «законного». Да тоже вроде прохожего оказался. Как мамашин солдатик-победитель… Снова замуж Зойке не выпало. «А никто глаз не положил. Хороша я хороша, да худо одета!» – отшучивается небрежно. Зато Ташка – вопреки всему – и на скудных харчах вымахала в здоровенную деваху. Куда Зойке против нее! Чем-чем, а телом бог не обидел.

– Еще соплячкой взяла моду тереться со взрослыми парнями по вечерам за сараями… Сошлась с каким-то корявеньким из подмосковного Дорохова, но того в армию. Жди! А в семнадцать – и год, что век…

Откуда у Ташки пацаненок чуть не из пеленок, допытываться отслуживший не стал, как-то мимо ума прошло, покамест всей улицей праздновал дембель вместе с запоздалой свадьбой.

Разрасталось в город соседнее Тучково, а здесь все деревня. Шум разве что от проходящих поездов да уличной шпаны, а так жизнь тихая, за вычетом скандалов у свекрови со свекром… тихая, сохрани, Господь. Муженек «за ворот» заложит, много же не осилит, не ползает и пацан – взят бабкой в деревню, подалее от Ташки-ного семейства. К тому времени новый живот нагуляла и решила: лучше при матери в Москве.

Стало быть, в Москву! А ты, муженек, мужичок-с-ноготок, тут посиди. Обустроится – вызовет. «При таких условиях жизни, – заявила, – и коза молока не даст».