Т у р б и н (не открывая глаз). Ах, не травите душу! Перестаньте! Я ведь сам кричал шепотом: «Я не поеду! Я не поеду! Я не поеду!»

Х л у д о в. Не припоминаю такого шепота, не говоря уже о крике.

П е р в а я. В первой редакции «Дней Турбиных» был крик. Шептал Алексей Васильевич – подтверждаю.

А м е т и с т о в (прижимается к ногам Хлудова, тот треплет его, как собаку). Какая разница, что он там нашептывал! Все равно ведь не поехал, докторишка!

Х л у д о в. Кстати, почему?

Турбин отмахивается, не открывая глаз.

П е р в а я. В романе «Белая гвардия» наш эскулап влюбился, а в пьесе «Дни Турбиных» он вовсе погиб.

Т у р б и н. Да, не поехал… Да, влюбился… Да, погиб… (Открывает глаза, говорит жестко.) А вы, Аметистов, пустобрех и мерзавец!

А м е т и с т о в (с пола). Обомлеть! Честь дворянина! Дуэль! (Заискивающе Хлудову.) Правда, Роман Валерьянович?

Х л у д о в (отталкивает Аметистова ногой). Прочь, паяц! Где тут мешок? Где веревка? Вешать! Немедленно!

А м е т и с т о в (вскакивает на ноги, ожесточается). Руки коротки трудовой народ изводить, ваше высокопревосходительство! Вышло царское время – кончено! Нашли управу на сатрапов, вымарали вас из истории!

П е р в а я (Аметистову). Прекратить бузу!

А м е т и с т о в. А вот выкуси! (Показывает всем дулю.) Даже не подумаю! Никаких господ, никаких рабов! Воспрянул род людской. Поняли, белое отребье? (Смеется.) Что, жжет правда глаза?!

П е р в а я. Аметистов, лишу довольствия! Точно оставлю без ужина, посажу на хлеб и воду!

Хлудов и Турбин смеются.

А м е т и с т о в (меняется в лице, пугается). Только не это, гражданочка судья! (Падает на колени.) Я уже хороший – верьте! Не знаю, что на меня нашло-понаехало. Умопомрачение, ей-богу. Революционная горячка она ведь заразна, бьет наотмашь. А я мирный обыватель, квалифицированный потребитель, мухи не обижу. Мне без довольствия никак нельзя.

Х л у д о в. Перестаньте, Аметистов! Вы же дворянин. На худой конец пролетарский попутчик.

Т у р б и н. Позор! Стыд! (Хлудову.) Неужели и мы такие же? Булгаковские герои?

А м е т и с т о в (опять на ногах, опять в остервенении). А то какие же еще?! Ничуть не лучше. Прогнила белая кость. И это они (ябедничает Первой на Хлудова) грозиться начали! Поиском мешка и вервья занялись! Да-с! Генеральскую рожу на подножный корм и сажайте. Пусть останется без харча, пососет лапу. Все равно ему до смерти четыре шага – покойники в гробу краше лежат. А с меня взятки гладки. Какая хлеб-вода?! За что на диету?! Я натерпелся и от красных, и от белых. Но смыться, дать деру, продать родину, как мечтали они (показывает на Хлудова и Турбина) – никогда! Даже в мыслях! Как Мишель писал? «Куда не поедешь, в харю наплюют: от Сингапура до Парижа». Впрочем, вам ли не знать, Роман Валерьянович? Чай утирались в Константинополе!

Х л у д о в (звереет). Вешать! Немедленно!

П е р в а я. Перестаньте, генерал! Хватит, Хлудов!

Т у р б и н (рывком поднимается с кресла). Кто, кто? Хлудов?!

А м е т и с т о в. Конечно! Крымский вешатель! Кто же еще?

Х л у д о в. Честь имею, генерал Хлудов!

Т у р б и н (в ярости). Честь?! Предатель! Вы же вернулись. Вас же сам Дзержинский встретил и отвез в Москву. В особом вагоне. Советы накормили, напоили да спать с комиссаршей уложили. (Язвительно, горько.) Служили им, виляли перед красными хвостиком. Читали в военной академии лекции, передавали опыт рабоче-крестьянским командирам!

Х л у д о в. Не забывайтесь, Турбин! Умерьте пыл. Не я вернулся, не я вилял.

П е р в а я. А кто, разрешите полюбопытствовать, Роман Валерьянович?

Х л у д о в. Генерал Яков Слащов-Крымский. Мой прототип.