«Коров дои, смычок затруханный, – говорю, – развивай пальцы».

Руку об его одежду вытерла и смотрю на них. А уже и смотреть не на кого, разошлись все.

На следующее утро Лариса с Ласточкой Тун на завтрак всем сметану и сыр поставили, а новым — нет. Они возбухли, а здесь и Армен вышел.

– Инч, ара, инч? Сметанки хотите, ай кез бан? – ласково так начал, сахарно прямо. Только ноздри раздул на обычной своей приговорочке «ай кез бан» – «ничего себе».

Родитель мой, староста церковный, решил, поди, если он Армена в священники двигает, рукоположение обещает – тот в рот ему будет смотреть, а новым слова не скажет? Не-а, Армену Лариса дороже любого священства. Наплевать ему, что новые сто поклонов в день кладут.

Потом как рявкнет: «Вочхар, глухас тарар!», кулачищами волосатыми помахал, те ушки и поджали. Так-то Армен по-русски лучше их говорит, но на армянском баранами обругать страшней, конечно. И Аркадий сбоку волком смотрит.

Как миленькие пошли на коровник, да в сыроварню, да на масло. Только проще самой сделать, чем за ними пять раз проверить да десять раз напомнить.

Нехорошо. Да и вообще, у нас теперь всё нехорошо. И Егор с Денисом вчера ушли. Ушли-то ушли, а не поздно ли? Может, Александра и в живых уже нет? И сами они… Ох, лучше не думать.

– Опять думу думаете, Ксения? Что стоите? Заходите. Нина, смотри, кто к нам пришёл!

А я и не заметила, как добрела до Эдуарда с Ниной. Как он про Нину свою сказал, давно ещё: «распрекрасная моя китаяна», очень всем понравилось. Так и прижилось: «китаяны».

– Как холосо, что плисла, – захлопотала Нина. – Поесь с нами. Мы как лаз есь садимся. Айдэхуа, скази Кэ-се-ни: «Надо есь».

«Эдуард» по-китайски «Ай-дэ-хуа», «Александр» – «Али-шань-дэ», «Денис» – «Дань-ни-сы», а меня зовут почти как и на русском. Мы сначала смеялись, а теперь сами часто по-китайски друг друга зовём. Китаяны на русском говорят в сто раз лучше, чем мы с ними на китайском. Только некоторые буквы у них не получаются.

Буквы не выговаривают одинаково, а речь у всех разная – кто у кого учится. У Эдуард Василича речь красивая, как по писаному, и у Нины так же. А Мин Чжу – как её Борис покойный; всё перепутано, обрывками да культяпками. Новым смешно.

А Юли Аликовой нет, я уж и забыла, как она говорит.

– Спасибо, я есть не хочу. Правда, не хочу.

А Нина уже тарелку с лапшой передо мной поставила.

– Отказ не плинимает. Невозмозно не хотеть. Это зе с класным пелцем, твоя любимая.

– А вот, скажите, – говорю, – бывает такое, когда один человек… То есть не в смысле «один» – число один, а… а… А можно, я у вас переночую, – вдруг сказала я и заплакала.

А потом вообще разрыдалась как корова, слёзы так и полились. Прямо в красный лапшичный бульон.

– Конечно, переночуйте, – сказал Эдуард Василич. – Вечерком Нина с мамой-Викой на масле встретится и скажет, что вы у нас.

Темнота. Темнота и пустота. Ничего не помню, себя не помню. Прохладно и влажно.

И странный запах, солоноватый. Как у морского песка. Пляж Ланжерон, все ушли домой, а я уснул на песке. Нет, мне точно не тринадцать лет. И не двадцать. Я взрослый. Но кто?

И где?

Я ощупал голову, спустился от темени к вискам. Короткая стрижка, аккуратно подбрита шея. Никогда я так не стригся. Армейская окантовочка. Голова – это шар. Шар на вершине бильярдной пирамиды. Ниже лежат ещё два. Первый шар – вопрос, второй – ответ. Где я? Сколько я здесь нахожусь? Без меня меня постригли – это точно, никогда «ёжика» у меня не было, разве что в армии.

Окантовочка! Одной из наших трудностей была стрижка. Сначала пытались стричься перед зеркалом сами, стали похожи на поселение каторжников. Потом Лариса и Ксения выучились щёлкать машинкой. У мамы-Вики тоже получалось, но хуже. Сначала, давным-давно, меня стригла Лариса. «Заодно», как она говорила.