Коменский, Януш Корчак. Из каждой ихней экспедиции книжки мне привозит.

А то пересказывала детям учебники, а сама чувствую, что не то. Какой из меня учитель, когда ничего не знаю толком. И вообще: от ученья от одного не будет толку – что на Земле получилось из всей науки? Люди сами себя извели – вот что получилось.

Надо и учить, и сразу воспитывать. А как воспитывать? Словом Божьим?

Вон, у родителя моего слова правильные, а на деле чёрт-те что выходит. Сеют-то рожь, а вырастает лебеда. Наверно, если детей с малых лет хорошему учить – новый мир и наполнится хорошими людьми. Вот только куда плохих девать? Их что-то меньше никак не становится. Сидим на Базе, как в окружении, нос страшно высунуть.

Самой надо много читать и понимать, чтобы детей учить. Сейчас зима вроде, времени полно, а только с книгой сядешь – родитель уже идёт, проверяет. И всем недоволен, все ему плохи. Корчак с Коменским – неправославной, мол, веры; мысли их вредные и чужие.

Книжку из рук выхватил, прочитал: «Не относись к проблемам ребёнка свысока. Жизнь дана каждому по силам, и будь уверен – ему она тяжела не меньше, чем тебе, а может быть, и больше, поскольку у него нет опыта. Не унижай ребёнка!»

И раскричался, и разорался, и пошло-поехало: «Есть у тебя сыновья? Учи их и с юности нагибай шею их. Есть у тебя дочери? Имей попечение о теле их и не показывай им веселого лица твоего. Нагибай детям выю в юности и сокрушай ребра их, доколе они молоды».

Иногда, правда, так руки и чешутся выю нагнуть или хотя бы розог дать. Кривляке Кристине, например. Но потом вспоминаю Первое правило: «Не жди, что твой ребёнок будет таким, как ты, или таким, как ты хочешь. Помоги ему стать не тобой, а собой» – и отпускает.

Ну, теперь-то, после такого разговора уже не будет книги из рук дёргать, отстанет от меня. А не отстанет – уйду, сама буду жить.

Шла-шла, задумалась и не заметила, как на коровник пришла. Дорожка-то одна и та же каждый день. Аркадий с Вадимом всё наладили, тепло пустили, навоз вниз проваливается, вода в поилках тёплая – красота. С тем, прежним, не сравнить.

Только эти, новые, лучше бы и не доили, чем вот так – спустя рукава. Всё швырком да броском, вымя натёрто, коров не моют толком. А над каждым не будешь стоять.

Не нравятся они мне. Стаканы ставят косо, вымя не смазывают, коровам больно. Надо Аркадию сказать, чтобы на навоз их поставил, пусть лопатами за уборщиками подчищают.

А сначала вообще отказались: не мужское, мол, это дело. Вот настанет весна-лето, будут пахать-сеять, а коров за титьки дёргать – это бабье дело. И, главное, нагло так.

Наши никогда так не сказали бы. Я возмутилась: «Почему же у Адыла мужчины всю тяжёлую работу делают, даже овец доят?»

«Вали, – говорит из ихней толпы мордатый такой, – к своим чуркобесам. Их много, тебе же нравится, когда в два смычка».

И вот, тоже: раньше и сейчас. Раньше бы слёзы сглотнула и пошла как оплёванная. А теперь знаю, что ничего не страшно. Вообще ничего. Наверное.

«Кто это сказал?» – спрашиваю.

«Ну я, – говорит Мордатый. – Повторить могу. А могу и показать. Пойдём – покажу. Гыгы».

Я шаг вперёд сделала, схватила за верхнюю губу и как дёрну вверх! Под ноздри, под ноздри. Он заорал, из носа кровь хлынула, голова откинулась, а потом раз – и сел.

Егор показал. Бить, мол, без толку, этому долго учиться надо. Говорит: «У тебя вес маленький, неудачно ударишь – потом вообще убьют. А вот несколько приёмов – нужны. За губу прихватила, а потом по носу – у тебя пальцы стальные, отключает сразу. А потом по ситуации. На капусте отрабатывай».

Надо же как вопит. Я нагнулась и ещё раз потянула за губу. Уже изо всех сил. Ух как он заорал. Получилось даже лучше, чем на капусте. Губа-то мягкая.