Гневный Евпатий мерил шагами келью, зажав в деснице длинные четки, – бусины так и мелькали. У Бориса оставался последний козырь:

– Батюшка, он русич по рождению. Сын княжны переяславской… да хоть бы и сенной девки. Христос сказал ведь, что примет любого – и мытаря, и грешника, и даже разбойника на кресте простил. Если Волх – сын людской, значит, у него душа есть.

– Душа есть… Душа, – вдруг Евпатий остановился, – что ты знаешь о душе, чадо? Каким судом тебя судить будут, каким мои грехи смерят?

– Я знаю, что буду спасен, – просто сказал Борис, – и ты, отче, будешь спасен. А Волха, кроме тебя, никому не спасти.

– То же самое говорил мне один франкский витязь подле Бет-Лехема[9], умирая от ран. Он лежал и пах гнилью, и черви жрали его плоть. А он все пробовал встать и хрипел, что встанет, ведь если не он, кто спасет Иерусалим, кто пойдет отбивать город у сарацинов[10]?!

– И что?

– Он умер. Я засыпал его песком, прочел молитву над телом и воткнул в землю его собственный меч – там даже не было дерева срубить крест. А Иерусалим остался под рукой сарацинского князя Салах ад-Дина[11], – настоятель остановился у окна кельи и задумчиво глянул вдаль, на гладкое, словно шелк, безмятежное озерцо. Призраки жарких стран и тяжелых походов словно бы окружили его, горячим ветром подуло по маленькой келье. А Борису вдруг представились белопарусные дромоны, и как сам он, словно Святослав на Константинополь, плывет во Святую Землю с верной дружиной Черниговской. И где-то там поднимаются стены Иерусалима – большого, как Киев-град, с златоглавыми церквями и золотыми воротами…

– Хорошо. Я крещу твоего беса. Потом, если живы будем, с сестрой твоей обвенчаю. И чадо их как родится, тоже крещу – кто, кроме меня, согласится? Вместе будем грехи отмаливать, кто здесь не грешен… Когда, говоришь, бес стену пошел ставить?

– Вчера с рассвета.

– Значит, завтра к закату закончит. Езжай к себе в Ладыжин, князь, и ничего не бойся. Как построит бес стену – вели ему в полдень явиться к церкви. Я к тому времени подоспею. Да, и с сестры своей глаз не спускай и в храме ей вели быть, не пойдет, так силой тащи. Ступай.

У Бориса слегка отлегло от сердца. Пятясь он вышел из кельи и споткнулся о притаившегося Боняку – хитрец все же подслушивал у дверей.

– Уговорил я отца Евпатия. Едем домой. Вели Шупику седлать лошадей, а я пойду помолюсь.

… Князь любил постоять один в пустом, тихом-тихом храме, когда суровые взгляды икон словно смягчаются и можно поговорить с Богом наедине. Встав на колени, Борис покаялся, что пожелал было сестре смерти, гневался попусту на людей, попросил смирить злую гордыню, что влекла его из малого Ладыжина к большим делам. Прохлада храма успокоила его, словно ладонь матери легла на воспаленный лоб, но стоило выйти во двор, как тоска зашевелилась снова. По дороге назад князь молчал, даже шутки Боняки его раздражали. Мысль о величии словно плеснула кислотой в душу. Ему двадцать пять. Святослав в эти годы ходил в Константинополь, князь Владимир крестил Киев. А ему, Борису Романовичу, светит подымать Ладыжин и молиться, чтобы город встал на ноги, прокормил его род, дал корень в землю. Почему не пойти против старших братьев за Черниговский стол или хоть бы податься к чехам, ромеям, свирепым франкам – бранной славы искать? Мечом отбить себе жаркую, изможденную землю, караулить ночами поля, ожидая набега кочевников, мечом высекать искры из желтых стен и падать перед иконами на колени – в еще не просохшую кровь. Чтобы не три десятка – сто, двести, тысяча воинов славной дружины шли следом и, стуча мечами в щиты, громыхали «Бо-рис! Бо-рис!». Чтобы увидеть, как разрезают море белопарусные дромоны, как усталое солнце садится за белые шапки гор, как идет по траве зверь-гора олифант, а над ним парит огнекрылое чудо жар-птица. Чтоб добраться до края земли, как Александр Великий… взгляд князя уперся в черный блестящий комок почвы, прилипший к копыту коня… Вот она, твоя земля, князь. Ее тебе поднимать, ее сторожить, ее кровью своей поить, чтобы лучше родила…